Тем не менее эта поездка принесла мне некоторое облегчение – но в Амстердаме вернулось то же тяжелое чувство депрессии.
Вопрос состоял в том, что я буду делать со своим будущим? Как моя мать упоминала в начале своего письма ко мне в день моего пятидесятилетия, я не была «блестящей ученицей» и не интересовалась чтением или правописанием. Несмотря на то что я усердно потрудилась, чтобы окончить лицей, и получила отличные оценки, моя травмированная психика не могла выдержать мысль о дополнительных трех или четырех годах в лекционной аудитории университета, проведенных за изучением малопонятных академических предметов.
Время в Аушвице, а затем на Украине вселило в меня беспокойство. Амстердам теперь казался маленьким серым городом, где все знали о делах каждого и темп жизни был чрезвычайно медленным. «Я не хочу здесь оставаться, – писала я бабушке с дедушкой. – Это самая отвратительная страна в мире».
Мне очень стыдно перечитывать эти слова. Нидерланды сейчас очень близки моему сердцу, и, как можно видеть в предыдущих главах, мы были очень счастливы там до оккупации. Но в те годы, после войны, все казалось мрачным. Как и многие люди, я пережила опыт, который не позволял мне вернуться к прежней жизни. Мне нужно было выйти в мир и начать жить по-новому – но я понятия не имела, что это влечет за собой.
Мама вспоминала в своем послании ко мне: «Какую профессию нужно было выбрать? Я убедилась, что у тебя есть художественные способности, но в то же время ты технически мыслишь. Поэтому я подумала, что профессия фотографа – хороший выбор, и ты согласилась».
Это была хорошая идея, и первоначальное предложение исходило от Отто. Он был заядлым фотографом-любителем до войны и имел обширную коллекцию семейных фотографий, сделанных фотоаппаратом Leica. Теперь, когда он знал, что Эдит, Марго и Анна погибли, он забросил свое хобби и не пользовался камерой.
В нашей семье я всегда была «практичной», а Хайнц был «творческим», но Отто увидел, что я по-своему талантлива. Он не только предложил мне профессию, но и помог организовать стажировку в студии Херенграхт – и отдал свою драгоценную камеру Leica для работы. Этот фотоаппарат – часть истории, и я дорожу ею.
Во время последнего учебного года я совмещала дневную работу в студии с занятиями в лицее. Студия в основном делала слайды с изображением произведений искусства и архитектурных памятников. Мой рабочий день по большей части проходил в темной комнате, но я обнаружила, что мне нравится сочетание художественного видения, необходимого для поиска и кадрирования снимка, смешанного с научными знаниями о свете, диафрагме и технике проявления фотографии.
Что еще более важно, я была полностью занята. Свободные часы между школой и сном были мне ненавистны; я никогда не могла погрузиться в чтение книги, и общение редко отвлекало меня от сознания потери папы и Хайнца. Время от времени, помнится, я получала удовольствие от посещения бара в нынешнем районе Красных фонарей в Амстердаме; там я наблюдала за тем, как американские моряки учили местных девушек танцевать свинг и джайв. Это было нечто особенное!
Еще один случай развеселил меня. Мама пригласила израильского солдата из еврейской бригады домой на пятничный ужин, но молодой человек не пришелся ей по вкусу, так как грубо положил ноги на журнальный столик и спросил, что же подадут из еды. Это разрушило мамины надежды на будущего зятя; но был еще один юноша, который, по ее мнению, мог бы соответствовать требованиям.
Хенк был сыном знакомой семьи из синагоги, и его очаровательная улыбка и веселый нрав покорили меня. Хенк пригласил меня на несколько свиданий, и наши отношения переросли в нечто более серьезное.
Однако, как мне ни нравилось проводить время с Хенком, это удовольствие длилось только до того момента, как я поднимала взгляд и ожидала увидеть выходящего из-за угла папу или вспоминала какой-нибудь разговор с моим братом. Мысли об этом были непереносимыми, и поэтому я предпочитала заполнять свои дни изнурительными, трудоемкими занятиями.
После окончания лицея я пошла работать в студию на полный рабочий день. Мне нравились мои коллеги, особенно мой кокетливый босс Яп, который сажал меня на колено, чтобы продемонстрировать фотографические приемы, и катал на своем мотоцикле. Но этого все равно было недостаточно. Я оставалась угрюмой и плохо вела себя с мамой, и на фотографии, где я сижу у канала в обеденный перерыв, у меня совершенно несчастный вид. Амстердам, казалось, душил меня воспоминаниями: чтобы оставить прошлое позади и строить новое будущее, нужно было предпринять что-то более радикальное.
Отто и мама понимали это. Отто поспрашивал и нашел другую студию, где я могла бы работать в течение года. Речь шла о городе, который я уже немного знала – настолько огромном, разросшемся и безликом, что прежняя Ева Герингер могла заблудиться там, и я попробовала начать двигаться дальше. По направлению к Лондону.
18
Испытание
Годы, проведенные в Амстердаме после войны, были отмечены не только ежедневной работой по восстановлению нашей жизни, но и еще одним важным событием: судом над теми людьми, которые выдали нас нацистам.
Во время войны в Амстердаме было крайне много информаторов, и многие семьи так и не узнали, кто именно их предал. В некоторых случаях это могли быть даже несколько человек.
Были официальные «Охотники на евреев» из организации под названием «Колонна Хеннайке» (следственное подразделение Бюро по еврейским делам, названное в честь ведущего следователя – безжалостного кудрявого молодого человека, по имени Вим Хеннайке, бывшего владельца нелицензионного такси). «Охотники на евреев», как правило, представляли собой плохо образованных молодых людей, которые присоединились к голландской нацистской партии НСБ. Они часто хвастались, что жили «на широкую ногу», получая премии в размере семи с половиной голландских гульденов (50 фунтов на сегодняшние деньги) за каждого арестованного еврея.
Кроме того были и гражданские лица, которых колонна Хеннайке вербовала себе в информаторы и щедро платила за каждого еврея, которого они сдали. Некоторые люди предавали даже членов своей семьи, как, например, одна женщина, сдавшая свою невестку из-за спора на радио. Одна еврейская женщина сообщила о восьмидесяти других семьях, но все же была сама арестована и отправлена в концентрационный лагерь, где погибла. Конечно, были и нацистские идеологи, преданные делу Гитлера, и легионы обычных информаторов и стукачей, имевших свои мотивы, и иногда таким мотивом оказывалась простая злобность.
Во время нацистской оккупации Амстердам изобиловал тысячами людей, готовых на все, лишь бы сдать евреев – и к концу 1940-х годов они лицом к лицу предстали перед правосудием.
В отличие от Отто, который никогда точно не знал, кто предал его семью, мы знали имена людей, чьи действия привели к нашему аресту.
Это была Герада Кэтти-Вальда – женщина, которая шантажировала моего отца ради денег. Она потребовала, чтобы папа увеличил плату с 400 до 700 голландских гульденов в месяц – астрономическая сумма, которая эквивалентна 5000 нынешних евро. Она запустила в движение всю череду событий, которые привели к тому, что моему отцу и Хайнцу пришлось переехать в другое место, и в итоге они погибли.
