Кроме того, население, пострадавшее от войны, стремилось к веселой жизни, и миллионы людей наслаждались ярмаркой в парке Баттерсея, катались на миниатюрной железной дороге и гуляли в винном саду, устроенном на европейский манер. Будущее казалось многообещающим – возможно, даже привлекательным. Мама со слезами на глазах провожала меня на Центральном вокзале Амстердама и обещала приехать, но мое собственное чувство грусти смешивалось с предвкушением.
– Следи за собой, – напутствовала мама, – и пиши мне как можно чаще, рассказывай обо всем, чем занимаешься.
– Буду писать, – пообещала я.
– А я приеду к тебе, и мы вместе сможем поехать к бабушке Хелен и ко всем нашим в Дарвен.
Мы поцеловались, обнялись, и я запрыгнула в поезд. По правде говоря, мне хотелось вырваться на свободу, и с типичной молодежной легкомысленностью я полагала, что мама поймет меня.
С Хенком мы уже попрощались. Он мне очень нравился, но я не знала, почему я с такой легкостью отправилась в это путешествие без него. Он просил меня выйти за него замуж, и я сказала, что подумаю. Каким-то образом я чувствовала странную отрешенность от своих чувств ко всему этому.
Отто нашел мне работу на год, а мой знакомый по Амстердаму Сэм нашел пансион, где я могла остановиться. Сначала я села на поезд, который шел из Амстердама до голландского порта Хук, а затем на корабль до Англии. После я пересела на поезд до станции Ливерпуль-Стрит, где меня ждал Сэм, чтобы отвезти меня в мое новое жилище.
Мое первоначальное впечатление от второго визита в город было далеко не благоприятным: территория вокруг станции выглядела разбомбленной пустошью, и даже узкие улицы и здания, которые сохранились, выглядели бедно и грязно.
Сэм объяснил, что я буду жить на северо-западе Лондона, недалеко от тысяч других немецкоговорящих евреев (самый известный среди них – Зигмунд Фрейд), которые обитали в районах Голдерс Грин и Хампстед.
В связи с крошечной зарплатой, получаемой от нового работодателя, мне, к сожалению, не довелось жить среди них. Мы сели на метро и вышли на станции Уиллесден-Грин, направляясь к крайним рядам домов в районе Криклвуд и торговому пассажу, который показался мне весьма своеобразной версией английской мечты. Все теснилось в одном месте: сводчатые окна, крошечные сады и кусты роз. Часто в зданиях были дыры, и толпы оборванных смеющихся детей вылезали из кучи обломков, любезно предоставленной суровыми бомбардировками, что местные жители называли «городским планированием господина Гитлера».
Моя хозяйка, госпожа Хирш, открыла дверь дома № 91 на улице Чичел, когда я постучала, и, как единственный жилец, была немедленно заключена в ее сердечные теплые объятия. Криклвуд – это ирландский район рабочего класса, но миссис Хирш была чешской еврейкой, и я была уверена, что ко мне будут хорошо относиться.
Даже после тех условий, с которыми я недавно столкнулась, жизнь в английском пансионате стала для меня шоком. Конечно, это было бесконечно лучше, чем выгоревшие деревни и разрушенные дома, которые я видела в Восточной Европе, но это было далеко и от роскоши нашего старого дома в Вене, и даже от удобства нашей небольшой квартиры в Мерведеплейн.
Дом был темный, узкий, насквозь холодный, и согреться можно было только сидя так близко к газовой плите, что она почти опаливала брови.
В ванной комнате находилось странное приспособление с отверстием для монет, установленное на стене и предназначенное для нагрева воды. Я глядела на этот агрегат, как на опасное чудовище, к которому нужно подходить с крайней осторожностью. После того как я поспешно скормила ему столько мелких монет, сколько вместилось в мои ладони, я отпрянула назад, чтобы меня не ошпарило свирепыми шипящими брызгами кипящей воды, которые хлынули во все стороны. Через несколько мгновений вода снова остывала.
Ночью мы закрывали двери спален и дрожали, лежа в плотных фланелевых пижамах и ночных рубашках, завернутые в простыни и настолько замерзшие, что это было похоже на погружение в холодное море. Ветер со свистом просачивался сквозь оконные щели. Я погружалась в сон под шум надземных трамвайных линий, в то время как трамвай приезжал на конечную станцию в конце улицы и с грохотом разворачивался.
Мне нравилась эта странная новая страна, но меня удивило, что у себя на континенте мы считали Англию центром модернизации.
– Что это такое?! – завизжала я однажды вечером, показывая пальцем на свою тарелку.
Миссис Хирш сделала шаг назад и посмотрела на меня.
– Что вы имеете в виду?
– Этим кормят ослов! – выпалила я, поднимая огромную жирную морковку с моей тарелки и поднося ее к носу хозяйки.
Я никогда не умела держать свои опрометчивые суждения при себе. В Австрии я ела только тонко нарезанную морковь. Даже в Амстердаме голландцы подавали ее в виде пюре. Но здесь я столкнулась с пугающим чудовищем, которое должна была жевать на ужин. У него даже была зеленая ботва – смотрелось весело.
– Это очень полезно, – сказала миссис Хирш, глядя сквозь сощуренные глаза. – Витамины нужны вам, чтобы восстановиться.
Я часто не понимала, как много миссис Хирш заботилась обо мне. Еда была нормирована в Великобритании до 1954 года, но моя хозяйка часто делала мне приятное и припасала упакованный ланч с картофельным салатом или сосисками. В данном случае она явно купила и оставила эту морковку только для меня, не рассчитывая на других жителей.
Я все еще была одержима едой после недавнего голодания в Аушвице и изо всех сил пыталась привыкнуть к британской кухне. Я заметила, что, когда мои коллеги и соседи хотели полакомиться, они покупали мешок жирных чипсов и маринованный лук, а затем охали, как будто это было верхом удовольствия.
Я, наоборот, радовалась продуктовым посылкам из Амстердама, словно они содержали нечто чудесное, и с жадностью набрасывалась на них.
В одной из тех первых продуктовых посылок был хороший голландский шоколад – очень редкое удовольствие в Лондоне 1950-х годов – и он привлек внимание молодого квартиранта, который жил в другой стороне коридора, в комнате на чердаке. Однажды вечером он постучал в мою дверь и представился. Его звали Цви Шлосс, он был из Германии. В ту ночь мы обсуждали премудрости использования водонагревателя в ванной, и когда он увидел мою посылку с едой, его глаза загорелись при виде шоколадного батончика.
Вскоре я уже чувствовала себя очень спокойно с Цви; он получал степень магистра в Лондонской школе экономики и обладал острым умом и сдержанным чувством юмора. Мы не были высокими, но мне нравилось его подтянутое телосложение, красивое лицо и темные волосы, выстриженные на висках. Внешне он имел некоторое сходство с моим отцом, и поэтому я стремилась к общению с ним.
В Лондоне семейные связи были лишь воспоминаниями, а не повседневной реальностью, с которой я сталкивалась на каждом углу. Проходя в одиночестве по городу, я чувствовала успокоение, а не страх быть молодой незнакомкой – единицей среди тысяч незнакомцев, у каждого из которых была своя история.
