Каждая из встреченных мною женщин отзывалась на мой рассказ по-своему. Во время недавнего визита в тюрьму Даунвью в Суррее меня поддержала женщина-лесбиянка, когда я рассказывала о том, как нацисты преследовали гей-сообщество. Еще я получила сердечную и очень трогательную благодарность от ирландского путешественника после моего рассказа о пути в Аушвиц в поезде, полном цыган. Я знала, что одна из присутствующих женщин пережила геноцид в Руанде и потеряла членов своей семьи. Она сидела и слушала меня тихо, не задавая никаких вопросов – но я надеюсь, что она почувствовала мою солидарность с ней. Выступление в мужских тюрьмах – это другой опыт, но я считаю, что влияние выставки Анны Франк там столь же велико.
Во время моего визита в Уормвуд-Скрабс в декабре 2011 года один человек, по имени Марк, сказал мне: «Честно говоря, сначала мне не было интересно, но теперь я убедился в актуальности темы, потому что это очень похоже на рабство, через которое прошли черные люди».
Другой человек, по имени Пол, отбывавший наказание за ножевое ранение, но утверждавший, что невиновен, сказал: «Я много думал о своем собственном случае и о том, что произошло в моей жизни. Но после вашей речи все предстало передо мной в другом ракурсе».
В конце моего выступления заместитель губернатора Дэвид Редхаус встал и сказал: «У нас разноцветная тюрьма». Более половины заключенных в тюрьме представляли афроамериканцы, а также были мусульмане и другие религиозные группы. Он предостерег нас от легкого пути «невежества по отношению к чужому образу жизни» и поисков козлов отпущения, особенно в трудные экономические времена.
Можно прочесть обо всем этом и подумать, что это хорошо. Но так ли это в действительности?
Всякий раз, когда я задаюсь вопросом об этом, я вспоминаю о заключенной Фейт, которая выполняла обязанности гида на выставке, а теперь работает в Фонде Анны Франк.
«Находясь в тюрьме, ты чувствуешь отчаяние, – говорила она. – Ты удивляешься, как можно продолжать жить дальше. Как можно будет восстановить свою жизнь на свободе? Ты размышляешь о том, что сделал в прошлом, и задаешься вопросом, что сможешь сделать в будущем – если получишь еще один шанс». Речь идет об ответственности, поясняла она. Об ответственности за свои моральные ценности, за сопереживание людям, отличным от тебя, и за проявление человечности.
Помимо работы в тюрьмах, я также общаюсь с совсем другими людьми – школьниками. В отличие от заключенных, их жизненный путь еще не определился, но я считаю, что, несмотря на огромную разницу в возрасте, мы часто можем найти общие проблемные вопросы для обсуждения.
Молодые люди, конечно, очень беспокоятся о том, чтобы быть другими и выделяться. Они понимают, насколько опасно насилие – и моя история подчеркивает, насколько тяжелыми могут быть последствия. Они борются с властью, борются со своими родителями и чувствуют, что жизнь черна и безнадежна, как думала когда-то и я.
Я адаптирую свою историю в соответствии с их жизненным опытом и возрастом. Я стараюсь избавить детей младшего возраста от ужасающих подробностей о жизни лагеря, но обычно именно они хотят знать все кровавые подробности.
«Но почему охранники не погибали после того, как травили газом людей в газовых камерах, а затем открывали двери? Куда девался газ?» – спросил один очень настойчивый восьмилетний мальчик.
В классах, где много учеников-мусульман, мне часто приходится объяснять многое из истории Холокоста, но они всегда слушают очень внимательно. Иногда они хотят поговорить о Ближнем Востоке и спрашивают меня: «Почему израильские солдаты убивают палестинских детей?» Я стараюсь ответить, приводя как можно больше информации и объяснить свою точку зрения, которая заключается в том, что там идет война, и хотя убивать мирных жителей и детей неправильно, солдаты часто пытаются найти террористов, скрывающихся в обычных домах.
В крупных городских общеобразовательных школах я больше говорю о поисках своего жизненного предназначения, об умении преодолевать проблемы и достойно жить. Я выступаю в государственных, частных, религиозных и международных школах. Везде дети совершенно особенные и ведут себя по-разному, но во всех школах молодые люди открыты для диалога, для моего рассказа и моего послания им – и это дает мне надежду на будущее мира.
29
Возвращаясь назад
В Аушвице, куда я вернулась в январе 1995 года, было так же холодно, туманно и мрачно, как и раньше.
Мне несколько раз предлагали приехать туда еще раз, но я всегда отказывалась. Однажды голландская съемочная группа попросила меня сопровождать их, чтобы снять короткометражный фильм о моей биографии, еще до того, как лагерь был открыт для всеобщего посещения на большой международной церемонии в честь пятидесяти лет со дня освобождения. Моей первой реакцией было снова отказаться.
«Мы ожидали такого ответа – но, может, вы все-таки подумаете пару дней?» – спросили меня.
Я положила телефон и обсудила все с Цви. Я вспомнила, что мама никогда не хотела возвращаться, говоря, что, кроме ужасных воспоминаний, это посещение ничего не принесет.
Но я также знала и других выживших, кто возвращался и обретал чувство, как говорят в народе, «примирения».
Возможно, возвращение в Аушвиц и мне принесет чувство примирения. Возможно, если я увижу это место в реальности, а не только в ночных кошмарах, оно перестанет преследовать меня так сильно. Я согласилась поехать, и мы отправились в Польшу вместе с Цви.
Как только мы приблизились к главным воротам Биркенау, я почувствовала нарастающий ужас. Главные башни и железнодорожный путь все еще стояли на месте. Утро было холодное и серое, башни нависали над нами, и мы молча шли по глубокому снегу – в лагерь.
Почти с того момента, как мы приехали, Цви начал тихо плакать – это действительно оказало на него угнетающее впечатление. Я не плакала. Только одна мысль крутилась у меня в голове: «Все на самом деле было так плохо, как и осталось в моей памяти».
Забор по периметру все еще стоял, колючая проволока провисала в некоторых местах и больше не электрифицировалась. Лагерь представлял теперь собой открытое пространство, растянувшееся на мили вдаль. Он не выглядел так в 1944 году: тогда каждая зона была огорожена и патрулировалась охраной.
Несколько бараков сохранились, но большинство деревянных зданий исчезли, возможно, разрушились в годы упадка. Я показала Цви длинный центральный проход и деревянные нары с обеих сторон, где мы спали.
Внутри было темно и сыро, как и раньше, и я рассказала Цви о крысе, которая однажды ночью грызла мою ногу.
Затем я пошла посмотреть туалетный блок и длинный ряд открытых отверстий. У меня скрутило живот при воспоминании о том, как я ненавидела сидеть над этими отверстиями под стук марширующих сапог Капо позади меня, и слегка рассмеялась, вспомнив папино предупреждение не садиться на туалет из-за микробов.
Мы шли по лагерю вдоль железной дороги, которая в итоге почти довела нас до газовых камер. Сзади остались разрушенные кирпичные здания, где находились газовые камеры и крематории. Нацисты взорвали их перед отъездом, надеясь скрыть свои преступления.
