Все это показалось мне незнакомым: непосредственные места убийств всегда тщательно отгораживались от остальной части лагеря, хотя мы никогда не могли отрицать реальность дымоходов, сыпавших на нас пепел днем и ночью и наполнявших лагерь специфическим запахом.
Мы остановились на несколько минут, и я зачитала кое-что из своей книги «История Евы». Потом мы ушли.
Я не чувствовала ни освобождения, ни примирения. На меня давил груз всех этих людей: миллионы семей – бабушки, дедушки, родители, дети и младенцы, которые погибли на этом тихом польском поле. Их убивали день за днем, год за годом, в течение четырех лет – и мне даже не верилось в то, что они попали на небеса.
Когда-то они были людьми, с неповторимой жизнью, но многие из них ушли на смерть анонимно – мы даже не знаем их имен.
На выходе мы увидели, что в лагере ведутся ремонтные работы к мемориальной церемонии. В течение многих лет Аушвиц-Биркенау томился за железным занавесом, и мало кто посещал его. Сейчас его готовят под международный туристический объект. Возводились вывески, рассказывающие людям о местах зверств: газовая камера, барак для венгерских евреев, больница. Я была в ужасе и потеряла дар речи, когда мы дошли до недавно построенного кафетерия. Рабочие сидели за столами, смеялись, болтали и пили горячий шоколад. Цви поморщился, когда кто-то предложил ему перекусить.
– Нет, я не могу, – сказал он, с отвращением сжимая горло. – Думаю, меня стошнит!
Мне это показалось странным сном.
Позже я смотрела церемонию поминовения по телевизору и услышала слова Эли Визеля: «Хотя мы знаем, что Бог милостив, Боже, пожалуйста, не прощай тех людей, которые создали это место».
Визель пережил Аушвиц и стал писателем и лауреатом Нобелевской премии, и я полностью согласилась с его следующим замечанием: «Вспомните ночное шествие детей, огромного количества детей, таких испуганных, таких тихих и таких красивых, – сказал он. – Если бы мы могли просто взглянуть хотя бы на одного из них, наше сердце разбилось бы вдребезги. Но это никоим образом не тронуло сердца убийц». Потом я видела, как мировые лидеры возлагают венки и делают замечания о том, что такое никогда не должно повториться.
«Но это случается снова, – сказала я Цви. – Подобное происходит сейчас в разных уголках мира».
Миллионы людей посещают Аушвиц каждый год, и многие из них проталкиваются через вход, а затем проходят по лагерю с аудиогидом. Я даже встречала людей (некоторые были евреями), неоднократно посещавших разные бывшие концентрационные лагеря, испытывая трепет от ужасного ощущения того, что они находятся посреди ужаса и смерти. У меня пробегают мурашки по коже при мысли об этом, хотя я считаю, что молодым людям подобные экскурсии полезны в рамках образовательной поездки.
Обувь, чемоданы и волосы жертв, которые выставлены в музее в Аушвице, могут храниться вечно, но в итоге все, построенное нацистами, будет изношено природой, а Аушвиц превратится в плоский, зловонный ландшафт, где летом летают мухи и солнце резко бьет в глаза, а зимой лежит снег глубиной с фут.
Кто знает, что люди будут помнить об этом месте через сто лет? Это всего лишь место. Если я хочу поделиться своим опытом и надеждами на будущее, я могу лучше сделать это в общении с людьми.
В течение многих лет я держалась подальше и от Австрии с Амстердамом, не желая вызывать воспоминания о счастливом прошлом с родителями и братом. Но в конце концов я вернулась туда, приехав в Вену с Цви и нашей дочерью Сильвией в конце 1970-х. Австрия осталась такой, какой я ее запомнила, и меня не могли не очаровать улыбчивые добродушные люди, разнообразная еда и напитки, а также солнечные дни, которые мы провели за городом. Мы ходили по Вене, и я отвезла Сильвию во дворец Шенбрунн, где я когда-то бегала и играла. Мне хотелось показать Цви и Сильвии дом, где мы с Хайнцем выросли, но моя память внезапно опустела – я просто не смогла вспомнить адрес.
Сколько я ни пыталась, я так и не вспомнила, хотя, конечно, знала путь к Лаутензакгассе наизусть. Когда я вернулась домой, то сразу вспомнила точный адрес. Моя психика защищала меня, и я больше никогда не видела этот дом.
После той поездки мы приезжали в Австрию несколько раз и даже подумывали купить там квартиру для отдыха, но тепло моих детских воспоминаний никогда не сможет преодолеть глубокую тревогу и страх перед тем, что произошло.
Кажется, теперь я могу признаваться в том, что родилась в Австрии, но в течение многих лет я отрицала связь с моей родиной. Когда меня спрашивали, откуда я родом, я говорила, что из Голландии.
Место, с которым я чувствую самую глубокую связь, – это Амстердам. Я не очень часто приезжала туда при жизни Отто, но после его смерти, когда я стала играть более активную роль в Доме-музее Анны Франк, я снова начала навещать этот город. Приезд всегда вызывает бурю эмоций: на глазах всегда появляются слезы, когда я приземляюсь в аэропорту и думаю о том, как бы Хайнцу хотелось вернуться домой в Амстердам, но ему не представилось этой возможности. Этот город вызывает разные воспоминания, но я люблю своих голландских друзей и, если бы не моя семья в Лондоне, я прожила бы тут остаток жизни. Помимо работы в Доме-музее Анны Франк, мне также нравилось принимать участие в деятельности Голландского музея Сопротивления. Я пожертвовала для их постоянной экспозиции некоторые предметы, в том числе картины Хайнца, его паспорт и паспорт моего отца, а также советскую форму, которую я получила после освобождения из Аушвица.
Эта форма почти вернулась в Россию. В январе 2012 года я приехала в Москву, чтобы встретиться с солдатами, освободившими Аушвиц-Биркенау в 1945 году. На пресс-конференции я достала форму и рассказала о том, как солдаты отдали ее мне и как я носила ее на протяжении всей дороги через Украину в Марсель и обратно в Амстердам.
– Как это прекрасно! – сказал мне один российский организатор с блеском в глазах. – Мне кажется, это очень украсит выставку в Москве.
– Но я думаю, у вас достаточно старой советской формы, – ответила я. – Мне бы хотелось оставить эту себе.
Но, если говорить серьезно, я была очень рада, что смогла поблагодарить этих солдат лично.
Я помню их сильными молодыми людьми, высокими и похожими на медведей в их зимней форме. Теперь они седые, сгорбленные и пожилые люди, в очках, с гордостью демонстрирующие свои военные медали на пиджаках. Я спросила их, каково им было обнаружить Аушвиц и ожидали ли они найти лагеря, в которых осталось мало выживших людей.
– Это было ужасно, – ответил мне один. – Мы были еще мальчиками. Мне недавно исполнилось восемнадцать. Мы находили и другие подобные места. Но мы уже видели столько кошмарных вещей…
По мере их продвижения по России и Польше они сталкивались со многими шокирующими зрелищами – и Аушвиц-Биркенау был лишь одним из многих.
Когда я уезжала из Москвы, я обдумывала сказанные этим старым солдатом слова. Был ли Холокост уникальным зверством или же одним среди многих? Из рассказов Отто, а также от Дома-музея и Фонда Анны Франк я узнала о многих случаях геноцида, убийств и дискриминации, и каждый из них представляется одинаково жутким для людей, которые пережили это.
