То есть впору пойти удавиться. Или по крайней мере писать заявление «по собственному желанию»…
Жизнь не удавалась, хоть тресни.
Тут приоткрылась дверь кабинета (Наташа даже вздрогнула), и в «предбанник» беззвучно выплыл Кефирыч. Наташа вскинулась навстречу, открывая рот спросить. Кефирыч прикрыл за собой дверь, плутовато подмигнул ей и замогильным шёпотом продекламировал:
Если наш начальник болен,
Секретарь в ответе!
Значит, не было давненько
Секса в кабинете…
[13]
Хохма, никак не вязавшаяся с «задержанием опасных преступников» и «серьёзным ранением», могла означать только одно. С шефом порядок. Вернее, скоро будет порядок. Наташа почувствовала, как отпускает напряжение… и захлюпала носом.
– Ну!.. – Кефирыч тут же оказался рядом и отечески взъерошил ей недавно сделанную (надо же соответствовать!) модную стрижку.
– Семён Никифорович!.. – с отчаянной решимостью выговорила Наташа. – Скажите, пожалуйста… Вот Александр Иванович… и Толя… Громов… Они, наверное, во всяких… опасностях вместе были?
– А как же, обязательно были, – не понимая, куда она клонит, удивился великан. Потом сообразил: – Да что случилось, ребёнок? Выкладывай уж.
И Наташа выложила. Судорожно и бессвязно. Пропустив мимо ушей «ребёнка», не особенно льстившего её самолюбию. Перескакивая с одного на другое и торопясь поделиться с мудрым взрослым человеком, которым ей неожиданно показался Кефирыч. Фаульгабер внимательно слушал.
– Ты только в голову не бери, – просто сказал он наконец. – Знаешь, как говорил царь Соломон? Всё это пройдёт. Даже на колечке, говорят, написал… – И мечтательно улыбнулся, зажмурив маленькие голубые глаза: – Если честно, давно пора выбрать денёк – и на природу… В пампасы… Ты, meine Hertzlein, из «помпы» стреляла когда-нибудь?
– А… это что такое?..
Для неё, читавшей в детстве книжки про море, «помпа» была токмо и единственно насосом для выкачивания воды из корабельного трюма. Наташа неуверенно улыбнулась, и Кефирыч подумал, как легко переходит юность от отчаяния к надежде. Ему бы такую способность. Ещё он подумал о том, что некоторых длинноногих блондинок следует всё же ловить и отдавать солдатам. В целях общей, так сказать, профилактики…
Вокруг был натуральный лунный пейзаж. Голые скалы и такие же осыпи без каких-либо признаков жизни. Днём солнце раскаляло их добела, а ночью memo уходило сразу и полностью, испаряясь непосредственно в космос.
Сейчас солнце занимало ровно половину небосвода и порывалось испепелить ещё живые человеческие тела. Мёртвым было легче – для них все уже кончилось.
Вначале, на рассвете, их было одиннадцать, и старший лейтенант радировал на базу: веду бой против превосходящих – под триста штыков – сил противника, нужна срочная помощь. База обещала помочь немедля. Это было много часов назад.
Как потом оказалось, помощь в лице трёх БМП действительно вышла. Но до места не добралась, потому что вскорости с одной из боевых машин случилась поломка. Командир отряда не счёл возможным оставить заглохшую машину и идти дальше. Затеяли ремонт…
Бой, чудовищно неравный и нереальный в своей жестокости, шёл к тому времени уже четвёртый час. От одиннадцати спецназовцев осталось шестеро – измотанных, с головы до пяток в крови. Рация надрывалась, вызывая базу: «Когда же будет noмощь?!» – «Не нервничайте, – отвечал с базы комбат, – noмощь идёт…» Потом рацию разбило пулями, и радист, смертельно раненный теми же выстрелами, сполз рядом на камни. Вскоре после этого вдалеке над горами прошли вертолёты. Прошли и исчезли. Никто не послал их на выручку шестерым.
Это тоже было много часов назад, а теперь Семён остался один. То есть не совсем один, с ним было ещё двое живых – старлей Дроздов и младший сержант Пахомов, но ни вести огонь, ни даже сдвинуться с места уже не мог ни тот, ни другой. Сколько раз пули цепляли его самого, Семён не знал. Только то, что у него пока ещё были силы ползти вверх и вперёд, волоча на себе обоих раненых и несколько автоматов. И отстреливаться, экономя патроны. Дроздов иногда приходил в себя и, скрипя зубами, пытался тянуться к оружию. Младший сержант давно перестал отзываться, и Семён никак не мог понять, дышит ли.
Наверное, это уже не имело большого значения. Жизнь изменилась оставшимися боеприпасами. А потом… Семён не собирался оставлять врагам на поругание даже своё мёртвое тело. По правую руку уходила вниз отвесная каменная стена; Семён знал, что хотя бы и умирающим как-нибудь да изловчится покрепче обнять обоих друзей и…
…Одинокий вертолёт упал на них со стороны солнца, когда Семён расстреливал из «Калашникова» последний рожок. Машина тенью пронеслась мимо утёса, закрутив тучи пыли и битой каменной крошки, и Семён сперва вжался в скалу, потом усомнился в собственном рассудке и наконец, поняв, что это всё-таки реальность, вскочил в полный рост, заплакал и захохотал, как безумный. Вертолёт танцевал настоящий танец смерти, поливая склон раскалённым огнём, стремительно крутясь туда и сюда, сдувая цепляющиеся человеческие фигурки бешеным вихрем из-под винта, и они с искажёнными ужасом лицами падали, кувыркаясь, в пропасть, катились по скалам вниз, вниз…
Чтобы сесть и подобрать уцелевших, вертолёту нужен был пятачок, но места, чтобы поставить хоть колесо, поблизости не имелось. Тогда машина медленно подплыла к склону и повисла совсем близко, и Семён увидел сквозь стекло два знакомых лица. Он вообще-то знал, что ни Громову, ни Лоскуткову не полагалось бы ещё вернуться на базу, но их появление не удивило его. Толя Громов сидел на месте пилота и напряжённо смотрел перед собой: сверкающий нимб лопастей подрагивал в сантиметрах от скальной стены. Саша, распахнув дверцу, что-то кричал сквозь рёв двигателей и делал яростные жесты рукой. До дверцы было метра три. Вниз, в случае неудачи, – не менее ста. Семён схватил в охапку обоих раненых и прыгнул.
Конечно, он не долетел. Он упал грудью на металлический кран и стал валиться, потому что ни старлея, ни Пахомова из рук так и не выпустил, но Саша успел вцепиться в его ремень и каким-то жутким усилием стал втягивать внутрь, а Толя сманеврировал, отходя от стены и ловя дверцей, как сачком, свесившуюся гроздь тел. Это помогло, и Саша, рыча и надсаживаясь, всё-таки затащил тройной груз в кабину.
А потом они благополучно приземлились на базе, и в действие сразу вступили совсем другие законы, не имевшие к боевому братству особого отношения. Вадику Дроздову за тот бои дали вполне заслуженного, но нисколько не радующего Героя, а вот троица, спасшая им с Пахомовым жизнь, отправилась под трибунал. Лоскутков с Громовым – за похищение военного вертолёта и самовольный вылет на нём. А Семён Фаульгабер – за то, что, несмотря на ранения и рёбра, сломанные о порожек вертолётной кабины, едва не свернул шею комбату…
– Семён Никифорович… – жалобно выговорила Наташа. – Вы… вы не очень спешите?
