Поначалу Лир был убежден, что почести, воздаваемые ему как королю, относились к нему как к человеку. Шекспир стремится доказать, что истинная сущность человека – вне богатства и положения в обществе. Потому и срывание одежд Лиром здесь – символ его отречения от социального статуса. У предшественников Шекспира, начиная с Гальфрида (Джеффри) Монмутского, говорилось о бедности, в которую впал Лир, лишенный всего дочерьми, однако только у Шекспира Лир сам уподобляет себя «бездомным нагим горемыкам», разрывая со своим прошлым (о значимости раздевания в обряде инициации сказано ранее). Отсюда становится понятно, почему трагичен финал у Шекспира: если его предшественников интересовала судьба короля, лишенного владений и снова обретшего их, то Шекспир создает трагедию о пути короля к человеку в себе. Возвращение к прежнему Лиру невозможно. У Гальфрида Монмутского король, «сразившись с зятьями, одержал верх над ними. Затем, восстановив свою власть над всеми своими былыми подданными, он на третий год умер». Благополучен финал и в анонимной дошекспировской трагедии о Лире. Шекспир обрекает своего героя на смерть не только потому, что хочет показать несправедливость мира, этого требует внутренняя логика развития образа – после посвящения вернуться в прежнее качество нельзя.
В архаических мифах герой, странствуя по иному миру, пройдя посвящение, встречался с хозяйкой. В образе Корделии есть черта, прямо роднящая ее с героиней мифов, – она проводница. Еще в первой сцене девушка, как бы предрекая грядущие события, обвинила сестер в еще не проявленной жестокости, она же сумела разыскать переодетого Кента и чудесным образом нашла безумного отца. Встреча Лира с Корделией может быть сопоставлена с заключительным этапом обряда – возвращением посвящаемого в племя: там он снова обретает человеческий облик, став после инициации совершенно другим.
Тяготы странствий с королем разделяет шут. С точки зрения мифологического клише его можно считать магическим помощником – отдельной от героя персонификацией его качеств, «умом» Лира. Пока король превратно судит о действительности, его «ум» находится подле него, когда король обретает понимание мира, его ум лишается внешней персонификации и шут уходит из действия. (Так мифологическое клише позволяет ответить на трудноразрешимый для литературоведов вопрос о причине таинственного исчезновения шута из дальнейшего хода событий.) Но этим мифологические черты в образе шута не исчерпываются. Социальное положение шута позволяет сравнить его с обитателями иного мира – он бедняк из бедняков, к тому же «дурак», то есть ему предназначена роль полоумного, над «глупостью» которого потешается знать. Безумие и нищета, как уже отмечалось, символ принадлежности к иному миру. В образе шута прослеживаются черты потустороннего учителя, аналогичного сказочным старцам-странникам, проводящим как бы «предварительную инициацию» героя (они помогают герою добыть волшебное средство, с помощью которого тот совершает основные деяния). Так и шекспировский шут подготавливает Лира к пониманию истины, полное осознание которой произойдет при встрече с «бедным Томом».
Как можно убедиться на примере «Короля Лира», не только отдельные образы-архетипы продолжают существовать в литературном произведении, но и сохраняется вся структура мифа об инициации. Несомненно, она воплощается в тексте неосознанно, в силу художественной традиции, однако с точностью до деталей. Проблемы «Короля Лира» – это проблемы общечеловеческие, поэтому оказывается возможным и даже необходимым говорить о них языком мифа. И даже там, где архаический образ, казалось бы, отрицается (Лир в шалаше), логика мифа всё равно соблюдена, но с обратным знаком (вместо заворачивания в шкуру происходит раздевание, но это воплощение одной и той же идеи лишения обычной одежды).
Еще на одном моменте следует задержать внимание – на «двойном посвящении» в шалаше (Лир выступает в роли патрона инициации для Эдгара, а Эдгар – для Лира). Эта взаимная инициация не есть знак разрушения логики мифа, напротив, она встречается, например, в таком архаическом эпосе, как «Калевала» (герой, будучи проглочен, ест чудовище изнутри, в результате чего мудрость приобретают оба).
Неприятие лучшего
О воплощении мифологического клише в «Евгении Онегине» уже однажды приходилось писать, хотя и чрезвычайно кратко.
Начало романа – традиционная для сказки (и в меньшей степени для эпоса) недостача (смерть дяди) и отлучка героя (Онегин уезжает в деревню). Петербург, который покидает герой, представлен как мир обыденности («завтра то же, что вчера»), сам Онегин, несмотря на его хандру, часть этого мира. В деревне дело обстоит совершенно иначе.
В первой же строфе второй главы мы встречаемся с мифологическим образом: «Огромный, запущенный сад, Приют задумчивых дриад»; далее дом дяди называется замком, и, кроме того, поэт подчеркивает, что в этом доме время не идет («календарь осьмого года»). Таким образом, деревня воспринимается как аналог иного мира, а его обитатели, соответственно, жители мира смерти: помещики ездят на «домашних дрогах» (дроги, согласно словарю Даля, «колесница для отвоза покойников»), а дядя встречает Онегина, будучи мертвецом.
Мир смерти (негативная ипостась иного мира) традиционно представляется миром чудовищ, ярче всего это выражено во «Сне Татьяны»:
Сидят чудовища кругом:
Один в рогах с собачьей мордой,
Другой с петушьей головой,
Здесь ведьма с козьей бородой,
Тут остов чопорный и гордый,
Там карла с хвостиком, а вот
Полужуравль и полукот.
В ином мире герой встречается с хозяйкой. Татьяна описана в романе как безусловно иномирное существо – и с точки зрения ее роли в сюжете, и с точки зрения роли в мире людей (при первой характеристике героини воспроизводится мотив рождения иномирного ребенка в человеческой семье). Нечеловек в человеческой семье разительно отличается от сверстников, с одной стороны, быстрым (или мгновенным) возмужанием, поскольку такой герой – воплощенный предок, он сразу рождается взрослым. Героиня не знала детства:
Но куклы даже в эти годы
Татьяна в руки не брала…
И были детские проказы
Ей чужды…
С другой стороны, если воплощенный предок рождается среди людей, то он может долгое время оставаться в неподвижности, накапливая магическую силу перед свершением подвигов (как, например, былинный «сидень» Илья Муромец). Эту черту в образе Татьяны Пушкин подчеркивает неоднократно:
Дитя сама, в толпе детей
Играть и прыгать не хотела
И часто целый день одна
Сидела молча у окна.
На московском балу она тоже не танцует.
Когда герой из иного мира должен родиться в мире людей, он всё равно сохраняет свои прежние потусторонние связи, оставаясь людям чужд. Данный мотив также воплощен в романе: вместо человеческих друзей у Татьяны – книги (это может служить и своеобразным преломлением мотива мудрости хозяйки иного мира). Другое воплощение мотива – связь Татьяны с луной, которая в сцене написания письма предстает фактически третьим действующим лицом, едва ли не более активным, чем няня («вдохновительная луна» выступает в роли советчицы, участливой подруги, в отличие от непонимающей старушки).
