Все попытки многочисленных советчиков завести разговор о том, что хорошо было бы вызвать генерала Петра Палена, император категорически пресекал: тот был главным виновником смерти отца, Пален напоминал Александру I о самых страшных минутах в его жизни. И хотя официально генерал не подвергался преследованиям, для всей императорской семьи он оставался убийцей императора, которому нельзя во второй раз доверить судьбу страны. Александр возмущенно заявлял: «Помимо вероломства и аморального характера этого человека и помимо его преступлений я хотел бы указать на то, что он уже в течение восемнадцати — двадцати лет не воевал ни с каким противником… Как мог бы я положиться на такого человека? Чем он доказал свои военные способности?» Со стороны Александра I было очень умно напомнить сестре имя Палена в ответ на ее особенно тяжкие упреки в свой адрес: подумай, сестра, о том, что надо быть скромнее!
Свой выбор в пользу М. И. Кутузова царь объяснял следующим образом: «Общественное мнение в Петербурге в целом склоняется в пользу назначения престарелого Кутузова на пост верховного главнокомандующего. Это всеобщее требование. Я поначалу чувствовал себя настроенным против него из-за всего того, что я о нем узнал. Но когда Ростопчин 5 августа сообщил мне, что вся Москва желает видеть верховным главнокомандующим Кутузова, поскольку ни Багратиона, ни Барклая не считают достойными и поскольку Барклай тогда, перед Смоленском, по-видимому, умышленно совершал одну глупость за другой, я должен был пойти навстречу общему пожеланию и назначить Кутузова. Я по-прежнему считаю, что из трех генералов, которые одинаково непригодны к командованию всей армией, должен был выбрать того, в поддержку которого выступало общественное мнение». Таким образом, Александр просто и без всякой рисовки подтвердил, что на избрание Кутузова в значительной степени повлияли москвичи, группирующиеся вокруг Екатерины Павловны и Ростопчина. Сам император так и не смог простить Кутузову того, что, предвидя поражение под Аустерлицем, тот ничего не сделал, чтобы спасти честь императора в глазах тех, кто сомневался в его военных способностях.
Именно в этом пункте, в вопросе, касающемся чести, Екатерина особенно больно задела самолюбие брата: «Я не думаю, что Вы в своем письме говорите о личном мужестве, которое присуще каждому солдату и которому я не придаю большого значения. Если же я должен унизиться до того, чтобы остановиться на этом подробнее, то я хотел бы заметить, что гренадеры полков Малороссии и Киева могут засвидетельствовать, что я так же хладнокровно подставлял себя под огонь, как и всякий другой. Но я все же не думаю, что Вы имеете в виду этот вид мужества; гораздо больше я склонен полагать, что вы имеете в виду моральное мужество, единственное, которое может иметь какую-либо ценность в чрезвычайном положении. Может быть, я мог бы убедить Вас в том, что имею изрядную его долю, если бы я оставался в армии. Вы написали мне в письме от 5 августа, которое доставил мне Вельяшев: «Ни в коем случае не берите на себя верховное командование», и констатировали тем самым недостаточное доверие ко мне. В таком случае я не могу понять, о чем Вы пишете мне в Вашем последнем письме: «Спасите Вашу честь… Ваше присутствие может вновь настроить умы в Вашу пользу». Вы имеете здесь в виду мое присутствие в войсках? И как можно соединить два столь противоречащих друг другу суждения?»
Вопрос Александра I звучал почти риторически, казалось, он радовался тому, что смог уличить Екатерину в противоречии. Он вновь подчеркивал, что после назначения М. И. Кутузова сознательно отказался от личного командования войсками. Принимая это решение, он руководствовался советом сестры, а также своей антипатией к Кутузову. Снова и снова заверял император сестру, что всеми своими силами готов служить Отечеству: «Возможно, я недостаточно одарен; но одаренности нельзя научиться; она есть милость природы, и никто еще не смог по своей воле получить эту милость. Если штурман такого огромного корабля имеет так мало помощников, как я, и при этом в каждом деле так плохо оснащен — и это в столь критический момент и при таком чудовищном противнике, соединяющем в себе сильнейшие преступные наклонности с выдающимися талантами, располагающем помощью всей Европы и множеством одаренных людей, выдвинувшихся за двадцать лет революции и войн, — тогда нечего удивляться нашему поражению»
. В этих строчках император сам ставил под сомнение свои способности руководителя и тем самым давал сестре в руки новые аргументы для критики в свой адрес.
Переписка Екатерины с Александром, относящаяся к началу войны, весьма интересна для нас с точки зрения понимания характера великой княгини и особенностей ее взаимоотношений с братом. Княгиня ограничивалась жалобными упреками и требованиями — император искал убедительные оправдания. Она диктовала выбранные по собственному усмотрению темы для диспутов — он пытался объяснить свою точку зрения, ставя во главу угла вопросы чести и морали. Она не хотела пускаться в пространные рассуждения на возвышенные темы и требовала конкретных действий для достижения победы над Наполеоном. Всесторонне обсуждая сложившееся положение, оба, однако, стремились никому не давать повода усомниться в своих прекрасных взаимоотношениях. Вопросы, касающиеся чести, морали и религии, и без того отодвигались на задний план практическими требованиями военного положения. Ход войны не оставлял императорской семье никакой другой альтернативы, кроме максимальных совместных усилий для отпора врагу. Император понимал это, также как и Екатерина вместе со своим супругом. Тем не менее все они по-разному видели суть военных и политических проблем и пути их решения. Различными оставались и их личные устремления. Все это порождало новые конфликты.
В эти тяжелые дни, которые она проводила то в Ярославле, то в Твери, Екатерина Павловна думала о том, что она лично могла бы сделать, чтобы повлиять на судьбу Москвы, а значит, и на исход всей войны. На руках у нее оставались два маленьких сына, требующих заботы и внимания. И тем не менее княгиня не хотела ограничиваться призывами к народу об организации сопротивления врагу и теоретическими дебатами с братом по вопросам морали и военной стратегии, которым она не придавала серьезного значения. Она думала и действовала более конкретно: супруга надо вновь направить к императору, а сама княгиня должна показать личный пример в деле усиления военной мощи страны. Ведь она все-таки оставалась членом императорской семьи, а потому несла ответственность за всю страну.
Еще за несколько дней до начала войны по приглашению русского императора в Вильно прибыл известный прусский политик, с 1808 г. пребывавший в немилости у Наполеона, — барон фон Штейн. В течение семи месяцев фон Штейн старался внести свой вклад в разгром французов и освобождение германских земель, работал над проектом конституции будущей Германской империи. В Вильно барон встретился с Георгом Гольштейн-Ольденбургским и отметил для себя его теплые, дружеские отношения с русским императором. 3–4 августа 1812 г. барон фон Штейн посетил Тверь и в письме к своей жене отметил, что принц принял его со всей благосклонностью и добротой, а великая княгиня — с присущей ей любезностью. Выражение «с присущей ей любезностью» прозвучало из уст барона на редкость учтиво. Вздорный по характеру, прямой в своих высказываниях, пытающийся всегда и во всем сохранять свою независимость фон Штейн, сочиняя письмо, конечно же помнил о том, в чем он был виноват перед хозяевами. К тому же осторожный барон знал, что письмо пройдет через чужие руки. А кроме того, Екатерина и Георг действительно очень дружелюбно встретили этого известного всей Европе человека, не побоявшегося оказать сопротивление самому Наполеону.
