Если внимательно рассмотреть все события, связанные с оккупацией Москвы, учесть, какое давление оказывала на Ростопчина княгиня во время комплектования ополчения, вспомнить, насколько близки ее сердцу были национально-консервативные идеи Карамзина, как энергично вместе с Ростопчиным и Карамзиным добивалась она отставки Сперанского и как велико было ее недоверие к политической воле императора, неизбежно возникает предположение о том, что Екатерина должна была знать о поджоге Москвы или по крайней мере некоторым образом способствовать ему. Княгиня, находящаяся в тесном контакте с московским генерал-губернатором, наверняка говорила с ним об особой роли Москвы в войне. Карл Клаузевиц, посетивший Ярославль в октябре 1812 г., после пожара Москвы, делился своими впечатлениями: «Когда мы в Ярославле были представлены второму ольденбургскому принцу (Георгу. — Примеч. авт.), который вернулся в свою губернию и проявлял большое усердие и компетентность в административных вопросах, великая княгиня Екатерина удостоила нас своим вниманием и предоставила аудиенцию. Французы еще не начали своего отступления (из Москвы. — Примеч. авт.), но убеждение в том, что они его непременно начнут и должны это сделать, вдруг распространилось повсюду, и лишь немногие еще думали о возможности нового наступления на юг. Великая княгиня проявляла огромный интерес к новостям из армии, она расспрашивала нас обо всем с большим вниманием, демонстрируя глубокое понимание, и было видно, насколько серьезно ее волновало все, что мы могли ей сообщить. Она расспрашивала меня (Клаузевица. — Примеч. авт.), что я думаю о передвижении, которое собирается теперь предпринять Бонапарт, будет ли это простым отступлением и по какой дороге. Я заметил, что не сомневаюсь в скорейшем отступлении французской армии, и считаю также вполне решенным делом то, что отступать французы будут по той же самой дороге, по которой они пришли; великая княгиня, казалось, сама уже была убеждена в этом. Она произвела на нас впечатление женщины, созданной для власти»
.
Екатерина Павловна могла свободно беседовать обо всех военных и политических событиях. И не только с приехавшим издалека Клаузевицем, но и прежде всего с людьми из своего ближайшего окружения. Она обладала достаточной политической эрудицией и чутьем, чтобы оценивать информацию и использовать ее в практических целях. Ростопчин, с которым у нее было особенно много общего, писал за три недели до Бородинской битвы, когда никто еще и подумать не мог о вступлении французов в Москву, князю Багратиону: «Я не могу себе представить, чтобы враг вошел в Москву. Если Вам придется отступить к Вязьме, я распоряжусь о вывозе государственной собственности и предоставлю каждому жителю право самому решать, покидать ли ему город. Москвичи наверняка захотят умереть у стен Кремля за свою любовь к императору и Отечеству. А если Господь не благословит их на это благородное дело, то они, повинуясь русской пословице «Не доставайся же ничего злодею!», превратят город в груду развалин. И Наполеон найдет лишь ровное место там, где некогда стояла столица. Было бы неплохо уведомить его об этом, чтобы он не расчитывал на миллионы и амбары с зерном там, где он найдет только пепел и развалины»
.
Можно быть уверенным, что генерал-губернатор Москвы в столь критический момент произносил подобные слова вполне обдуманно. Подобная манера доводить дела до крайности по принципу «все или ничего» была присуща не российскому императору, а скорее его сестре. И если это письмо может служить доказательством того, что ответственные лица заранее приняли решение о том, чтобы превратить Москву в «руины и пепел» в случае ее завоевания наполеоновской армией, тогда весьма маловероятно, что подобные мысли, откровенно высказываемые Ростопчиным князю Багратиону, он не доверил Екатерине.
7 сентября 1812 г. произошло кровопролитное сражение при Бородино. Четыре дня спустя военный совет в Филях принял решение оставить неприятелю древнюю русскую столицу. 14 сентября «Великая армия» вошла в Москву. В ночь на 15 сентября в разных частях города начались пожары, продолжавшиеся шесть дней и ночей и фактически превратившие большую часть города в «руины и пепел». И с тех самых трагических сентябрьских дней многие пытаются ответить на вопрос, был ли большой пожар спланированной целенаправленной акцией Ростопчина, или же огонь стал следствием легкомыслия и небрежности жителей, или пожар спровоцировали мародерствующие оккупанты.
В ночь перед сдачей Москвы перед домом Ростопчина собрался возмущенный народ. Ничего толком не зная о тяжелом положении войск, люди ждали объяснений и требовали защитить город. В 11 часов вечера к Ростопчину прибыли Георг Гольштейн-Ольденбургский и принц Вюртембергский. Они настаивали на том, чтобы губернатор отговорил Кутузова от сдачи города. Это была весьма неожиданная инициатива, и неясно, что двигало ими: отчаянное упрямство просителей, беспокойство о возможных беспорядках и панике среди населения или более высокие соображения. Можно предположить, что губернатор Твери действовал под влиянием своей супруги. Ведь именно она считала потерю Москвы национальным позором. Встревоженный Ростопчин категорически отклонил требование Георга. Он посоветовал обоим принцам отправиться прямо к Кутузову и попытаться отговорить его от принятого решения. В конце концов, они ведь были родственниками самого императора. «Оба принца сообщили мне, что уже пытались переговорить с Кутузовым, но не были приглашены, поскольку Кутузов спал. После того как я выразил им свое глубокое сожаление и серьезно разругал Кутузова, они откланялись. Известие о сдаче Москвы глубоко огорчило и потрясло меня»
. Здесь Ростопчин производит впечатление человека, потрясенного решением о сдаче города, но это не снимает с него ответственности как с зачинщика пожара. С другой стороны, просьба Георга с большой уверенностью позволяет предположить, что его супруга, проживавшая совсем недалеко в Ярославле или Твери, знала о предстоящей акции.
Первоначально пожары начались в отдаленных от центра частях города. В два часа ночи огонь вспыхнул уже в центре города. Возвратившийся из Москвы генерал Тутолмин по собственной инициативе доложил императору, что наверняка были совершены поджоги. В ту же ночь на 15 сентября Ростопчин и Карамзин спешно покинули город. Ростопчин сыграл весьма значимую роль в организации поджогов. В последующие годы он настойчиво и многократно отрицал это, хотя в отдельные моменты был не прочь приписать себе славу за столь «патриотическое деяние». В официальном докладе комиссара полиции Вороненко московскому департаменту полиции говорилось: «2 (14) сентября в пять часов утра граф Ростопчин приказал мне отправиться к таможенному и водочному складам, а также в комиссариат… В случае, если неожиданно появится враг, я должен был все это уничтожить в огне. Ввиду наступления неприятеля я исполнял этот приказ по возможности в разных местах до десяти часов вечера»
.
Дипломат генерал Коленкур докладывал, что, войдя в Москву, французы обнаружили во всех значимых зданиях бикфордовы шнуры. Допрашиваемые ими полицейские ссылались на приказ Ростопчина и рассказывали о соответствующих приготовлениях. Все офицеры московской полиции накануне французского вторжения были снабжены инструкциями, которые они передали далее нижним чинам. Все средства для тушения пожаров были либо вывезены из Москвы, либо приведены в негодность. Сам Ростопчин перед уходом демонстративно сжег свое подмосковное поместье, оставив лишь записку: «Восемь лет жизни посвятил я благоустройству этого поместья, здесь я счастливо жил вместе со своей семьей. Все его жители, общим числом 1720, покинут его при вашем приближении, а я, я сам подожгу свой дом, дабы не был он осквернен вашим присутствием! Французы, я оставляю вам оба моих дома в Москве, меблировка которых стоит полмиллиона рублей. Но здесь вы найдете только кучи пепла!» Наполеона такой отчаянный жест сильно насмешил. Зато его маршалы не находили в этом ничего веселого и высказывались о Ростопчине весьма уважительно
.
