Фон Гартман и люди, подобные ему, благодаря своей лояльности в некоторой степени облегчали королю тот непосильный груз вины и ответственности, который довлел над ним. Вильгельм I был обязан доказать всему Вюртембергу, всей Германии и даже Европе, что он любил свою супругу и что его брак был счастливым, что он свято чтит ее память и твердо придерживается принципов их совместной политики. Этот долг вытекал не только из сложившейся к тому времени политической ситуации.
Внезапная смерть Екатерины Павловны всколыхнула волну всевозможных слухов. Даже такой тертый, выкупавшийся во всех грязных водах политик, как князь Клеменс Венцель фон Меттерних, пребывал в полном недоумении. Он писал своей будущей любовнице Доротее Ливен, что никак не может объяснить себе смерть Екатерины Павловны, разве только лишь тем, что она стала жертвой апоплексического удара или «гангренозной ангины». Меттерних был осторожен и предостерегал госпожу Ливен, сослужившую ему в 1814 г. в Лондоне плохую службу, испортив отношения с Александром I и Екатериной: «Я не помню, говорили ли мы с Вами об этой во многих отношениях необычной, личности. Я знал ее очень хорошо и частенько оценивал совсем не так, как это делала общественность или даже ее друзья, считавшие себя посвященными»
. На дипломатическом языке Меттерниха это означало, что графиня Ливен ни в коем случае не должна распространяться по поводу смерти Екатерины Павловны. Она должна была поддерживать с ним контакты, чтобы выработать общую версию случившегося. Меттерних и госпожа Ливен не теряли из виду любые изменения общественного мнения.
Даже барон фон Штейн, хорошо знавший Екатерину Павловну на протяжении долгих лет, часто встречавшийся с ней и по-прежнему возлагавший на нее большие надежды в осуществлении своих идей, не мог принять смерть королевы как свершившийся факт. Он беспокоился, как бы врачи не приняли за смерть ее очередной приступ судорог и онемения всего тела, которыми она давно страдала. Если даже такие известные политики и холодные прагматики, как Меттерних или фон Штейн, в недоумении высказывали всевозможные сомнения, то у обычного человека смерть молодой добродетельной королевы просто не укладывалась в голове. То, насколько глубоко эти сомнения проникли в сознание народа, надолго оставив там свой след, явствует хотя бы из того факта, что аж в 1888 г. «Швабский Меркурий» опубликовал письмо, отправленное 1 января 1819 г. писательницей Терезой Хубер своей подруге в Аугсбург:
«Дорогая подруга!.. Вы конечно же тоже размышляли о непостижимо внезапной смерти королевы. Мы должны были бы знать об этом намного больше, чем Вы, но Вы вряд ли поверите, что я, поговорив с полудюжиной камергеров, фрейлин и прочими, так и не пойму, какие же из их сообщений истинны. В новогодний праздник она еще была во всем блеске своей красоты… Тротт, пожалуй, самый разумный из всех здесь, при дворе, ухаживая за ней, нашел ее чуть более спокойной и не такой резвой, как обычно, но писал, что она тем не менее выглядела такой цветущей в своем тяжелом наряде! В субботу она еще была в опере… и ушла оттуда раньше, поскольку приказала позвать ее, если ее дочь Мария проснется. У обеих ее детей был катар. В воскресенье — или в эту субботу — она поехала в открытых дрожках в Шарнхаузен и пробиралась к конному заводу по глубокой трясине, так что ее сырые сапоги пришлось разрезать, чтобы снять с ног. Из-за этого она схватила воспаление и сильный жар. В четверг на лице появилась опухоль, но все оставалось неопасным, так что фон Йегер и Людвиг (лейб-медики) не думали ни о каком диагнозе. В пятницу, когда уже началось рожистое воспаление, послали за Хардеггом в Людвигсбург и приказали ему явиться рано утром в субботу — настолько все были спокойны. Фрейлина Баур, которая больше других была с ней до болезни, утром в пятницу написала одной даме: «Сегодня королева все еще лежит в постели, чтобы ускорить свое выздоровление».
Вечером в пятницу эта фрейлина до 12 часов у Таутфез играла в вист. Король, сам страдающий от ревматических болей, провел ночь на кровати рядом с королевой. Далее, с этого момента, все сведения противоречивы. Самое надежное, я думаю, принадлежит графине фон Цеппелин, вошедшей в комнату через 15 мин. после смерти. Состояние больной не казалось всем ухудшившимся, так что король в 7 часов пошел в ванную. А потом задержался в передней, куда ровно в 8 часов прибыл Хардегг. Последний увидел ее живой только на мгновение, она сказала ему: «Здравствуйте, Хардегг» — и тут же скончалась. После еще приносили из аптеки мускус и фосфор, а до этого аптекарь выдавал только чай из бузины и прочее. Король был в передней, когда кто-то вдруг выбежал из спальни и закричал: королева умирает! — но король нашел ее уже мертвой. Последующее на это заявление заставляет задуматься. Немногие монархи удостаиваются таких проводов. Всеобщая скорбь… Ваша Тереза»
.
Ни одно из сведений, сообщаемых Терезой Хубер, не было основано на ее личных наблюдениях. Упоминаемые ею даты противоречат как показаниям псаломщика, так и официальным докладам врачей. Бросается в глаза следующая деталь: Хардегг был отозван из Людвигсбурга для проведения вскытия и не мог находиться в спальне Екатерины Павловны в момент ее смерти. Письмо Терезы Хубер доказывает лишь то, как много в то время высказывалось домыслов, не опирающихся на какие-либо свидетельства или документы. Письмо подтверждает также, что все рассказы о якобы драматической поездке Екатерины 4 января в Шарнхаузен основывались на непроверенных сведениях, полученных из вторых или даже третьих рук. Секретарь Хубер (Тереза Хубер не была ни его родственницей, ни тем более супругой) написал принцу Павлу Вюртембергскому в Париж, что со смертью Екатерины устранено существенное препятствие для его, Павла, собственных притязаний на власть в Вюртемберге. Видимо, эта мысль соответствовала желаниям самого господина Хубера.
Талантливая писательница и редактор, доверенное лицо барона фон Котта, Тереза Хубер была в некотором роде похожа на Екатерину Павловну. Друзья и знакомые находили ее самоуверенной, честолюбивой и неуравновешенной. Тереза Хубер исповедовала весьма свободные моральные принципы. Она вполне охотно поддерживала отношения со своим первым и вторым мужем одновременно, пропагандируя так называемый брак втроем. Ее отношение к вюртембергской конституции было таким же, как и у Екатерины. Кредо Терезы Хубер звучало примерно так: «Душа вюртембергской жизни в любом ее проявлении есть семейственность»
. Соответственно ему она подбирала себе круг знакомых и не чуралась интриг. Письмо к аугсбургской подруге в большей степени отразило негативные стороны характера Терезы, нежели пролило свет на некоторые факты, касающиеся трагической смерти Екатерины.
Вильгельм I должен был временами казаться самому себе Дон Кихотом Ламанчским. Он был окружен всевозможными слухами и подозрениями в многочисленных проступках, повлекших за собой смерть королевы. Никто не верил в искренность его горя. Что бы он ни делал, все тотчас использовалось против него. Королю одному теперь приходилось нести всю тяжесть ответственности за решение конституционного вопроса. А что теперь должно было стать с его планами относительно усиления позиции Вюртемберга в Германском союзе? Как должны были отнестись к его надеждам в Российской империи? Со смертью Екатерины Павловны эти вопросы не исчезли сами по себе, напротив, они приобрели особое значение, ведь многие из желаний короля могли осуществиться только благодаря его супруге. В этой столь сложной для себя ситуации Вильгельм решил «взять быка за рога». Он не только поставил под свой жесткий контроль всю благотворительную деятельность. В 1819 г. король сделал решительный шаг вперед в конституционном вопросе.
