Я хочу, чтобы их провезли на телегах по улицам Киото, предварительно отрезав им носы и уши [чиновник, ответственный за казнь монахов, смягчит наказание, велев изувечить только мочку уха]; потом пусть их направят в Осаку и там тоже провезут по улицам; пусть то же сделают в Сакаи, и пусть эта смертная казнь совершится на виду у процессии.
Я приказал так обойтись с этими чужеземцами потому, что, прибыв в Японию с Филиппин, они назвали себя послами, не будучи таковыми; потому что они долго оставались здесь без моего разрешения, потому что, вопреки моему запрету, они строили церкви, проповедовали свою религию и вызывали беспорядки. Моя воля состоит в том, чтобы, подвергнув их осмеянию народа, их распяли в Нагасаки
(Murdoch. Р. 294).
В ту эпоху в Японии, как и в Европе, в обычае была суровость, уважение к кодексу законов было основано на образцовом характере наказаний — последние могли быть только жестокими. Пусть Хидэёси совсем не похож на святого, но для своего времени он не выказывает и явных признаков садизма, хотя одно из писем, написанных им сыну, наводит на некоторые подозрения:
Вы быстро мне написали, и я этому очень рад. Теперь я понимаю, что Кицу, Камэ, Ясу и Цуси действовали вопреки Вашим желаниям. Это совершенно непростительно: попросите Вашу мать связать этих четырех особ веревкой и так оставить до возвращения Вашего отца. Прибыв, я изобью их до смерти; не отпускайте их на свободу.
Повторяю: Ункёно дайбу [кормилица] тоже виновата. Если кто-то пытается противиться воле Государя Тюнагона [ребенка], этого человека надо избить до смерти… (Письмо сыну. 20 декабря 1597 г.)
(Boscaro. Р. 73.)
Жизнь человека менее важна! В то время как злосчастные христиане умирали на крестах, экипаж досмотренного судна возвращался в Манилу на своем корабле, избавленном от груза, в том числе от черных рабов, которых Хидэёси оставил служить себе.
Глава XII
ФУСИМИ
Так прошли 1595, 1596, 1597 годы, хаотичные, исполненные изрядной политической значимости, но — потому ли, что ему уже исполнилось шестьдесят? — Хидэёси порой казался далеким, мысленно ушедшим в единственный рай своих наконец воплощенных мечтаний. Этот мир чудес, сформировавшийся вокруг его особы и во многом благодаря его военному таланту, делал его деспотичным — его, чья гениальная гибкость в переговорах стала легендарной. Он знал о хрупкости равновесия такого рода и испытывал почти панический ужас в отношении всего, что шевелилось и грозило нарушить его развитие. Каким же трудным, значит, было это спокойствие! И каким ненадежным оно выглядело для того, кто ясно видел разрушительные враждебные силы и те, которые, напротив, формировали мир завтрашнего дня!
Имел ли тайко, например, право потребовать самоубийства своего мастера чайной церемонии, которого так любил, — Сэнно Риюо, участника самых торжественных празднеств его жизни? И благодаря которому чайная церемония приобрела именно под эгидой Хидэёси облик, сдержанное изящество, словом, аристократический характер, которого это времяпрепровождение монахов и воинов никогда прежде не имело? И однако Рикю умер в 1591 г. по приказу своего сеньора. Никто этого не понял; некоторые, особенно иностранцы, всегда помешанные на фривольных историях, вообразили, что тайко внезапно влюбился в юную и очаровательную дочь служителя искусств, а та отказала верховному повелителю и обрекла тем самым на смерть отца и себя. Объяснение возможное, но довольно малоубедительное для общества, никогда систематически не связывавшего с плотским началом понятие греха. Другие измыслили склонность Рикю к христианской вере, возникшую как раз в момент, когда его сюзерен проявлял неприкрытое раздражение при одном упоминании иностранных священников. Третьи сделали чайного мастера приверженцем восточных кланов, которых Хидэёси только что подчинил после поражения Ходзё в 1590 году. Наконец, четвертые обличали гордыню Рикю, который якобы заказал собственную статую и поставил ее в воротах Дайтокудзи, присвоив тем самым привилегию высшей знати. Отсюда совсем рядом историки, объясняющие всё экономическими причинами: они считают, что этот человек «подорвал рынок» старинных товаров, заменив дорогостоящую китайскую керамику — которую Хидэёси из снобизма ставил очень высоко — простыми местными чашками, на вид простонародными, однако тончайшей работы.
Но господин повелел; хуже того, он утвердился в своих намерениях, — выслав сначала Рикю в Сакаи, то есть, конечно, недалеко, он вернул того в Киото и сообщил о своем решении: смерть. Рикю подготовился к этому, организовав последнюю чайную церемонию, а потом вскрыл себе живот, в то время как квартал, говорят, оцепили три тысячи солдат. Чтобы помешать нападению друзей, попытке прийти на помощь, весьма маловероятной? Или чтобы придать обряду полную торжественность? Рикю умер; но Хидэёси еще питал к нему достаточную неприязнь, чтобы убрать его статую из Дайтокудзи и выставить ее на публичном месте — на позорном кресте для приговоренных за уголовные преступления. Зачем? Оба унесли свою странную и кровавую тайну в могилу.
Теперь Хидэёси радовался, что видит Фусими быстро поднявшимся из хаоса, куда его ввергло землетрясение, — он велел восстановить здание немного северней, пользуясь легкостью японской деревянной архитектуры, элементы которой допускали легкую сборку и разборку, лишь бы хватило рабочей силы. Хидэёси смотрел на вещи широко — он хвалился, что собрал 25 тысяч человек только для этого дела.
Фусими Хидэёси выразил в нем свой идеал мирной жизни, подходящей для воина; это была серьезная мирная жизнь, склонная к гражданским искусствам (бун), мирной параллели военным искусствам (бу); ее составной частью была поэзия, а также китайская литература — афишировать поверхностное знакомство с конфуцианскими классиками считалось хорошим вкусом.
В самом деле, даймё, заботясь о репутации, очень старались, насколько это было возможно, блистать в аристократических искусствах, создаваемых кистью и воображением, — оригинальном выражении национального духа. Они наперебой приглашали знатоков классического стиха, китайского и японского, излюбленной формы выражения чувств у придворных, и на пирах с достойным количеством алкоголя страстно предавались сочинению стихов и стихотворных ответов. Из них родятся «забавные нанизанные стихи» (хайкай-но ранга), отличающиеся коротким ритмом и удачными мыслями, даже игрой слов, — литература «по случаю», очень живая, которую Хидэёси поддерживал в лице поэта Сатомура Дзёха (1524–1602), прежде уже получавшего пенсию от Нобунага. Чуть позже Мацунага Тэйтоку (1571–1653) и Нисияма Соин (1605–1682) сделают из этой легкомысленной моды крайне серьезный жанр. Эта доступная форма литературы была почти единственной, которую постоянно практиковали и ценили феодалы; до них плохо доходили разные виды старинного большого стиля, в котором по-китайски или на китайский манер излагалась нравоучительная история; на японском языке оставались сказки, эпические повествования, жизнеописания героев, кото-рые со времен эпохи Камакура, а еще активней с XIV в. рассказывали сказители, ходившие из провинцию в провинцию; но во всех этих жанрах, превосходно подходивших женщинам и горожанам, недоставало рыцарского достоинства. Кстати, освоился ли воин с тем безмолвным убежищем, которое представляла собой научная литература или литература о повседневной жизни? Привычный к действию, он любил искусства, предполагающие обмен, диалог, то, что подставляло ему зеркало, где отражался он сам, как китайские исторические романы, в избранных отрывках предложенные японскому читателю и представлявшие собой огромный набор стратегических приемов; он ценил искусство представления, вызов, парад; а более всего он нуждался в публике. Вот почему воины больше всего выражали себя в двух страстях — к чайной церемонии и к театру но.
