То, что папой был избран неитальянец, да к тому же поляк, вполне понятно, если встать на общечеловеческую точку зрения. После кончины Иоанна Павла I многие члены Коллегии находились в состоянии эмоционального шока. Считать кардинала Лучани «Божьим избранником» (так отозвался о нем по окончании первого конклава кардинал Безил Хьюм, и многие разделяли его точку зрения), а затем оказаться свидетелями того, как быстро он сошел со сцены, — все это невольно вызывало один вопрос: «Что Господь хочет этим сказать?» Смерть Иоанна Павла I, вспоминает кардинал Йозеф Ратцингер, заставила членов Коллегии обратиться к своей совести: «Какова в данный момент Божья воля? Мы были убеждены, что избрание [Лучани] было исполнением воли Господа, а не простым человеческим актом… и если по прошествии месяца он умер, значит, Господь что-то хочет нам сказать». Кардинал Уильям Баум считает смерть Иоанна Павла I «посланием Господа, причем совершенно необычным… Вмешиваясь таким образом в земные события, Господь хотел научить нас чему-то». Смятение, в котором пребывали кардиналы, придало второму конклаву, выражаясь словами того же Баума, «чрезвычайно набожный и глубоко духовный характер» в отличие от первого, августовского, с его скоропалительным и безболезненным избранием Альбино Лучани. Потрясение, вызванное «сентябрьским папством», столь резко и неожиданно окончившимся, создало предпосылки для «совершения чего-то нового», убежден кардинал Ратцингер.
Невозможность выбрать одного из кандидатов-итальянцев послужила непосредственным поводом к тому, что до сих пор представлялось немыслимым. Невероятный итог второго конклава можно было бы объяснить тем, что он происходил в условиях, когда кардиналы чувствовали себя обязанными ответить на требование совершить нечто новое, нечто отличное, нечто смелое.
И тут возникает второй вопрос: а почему, собственно говоря, Кароль Войтыла?
Кардинал Франц Кёниг прибыл на заседание, более чем когда-либо преисполненный решимости настаивать на Папе-неитальянце. За день до открытия конклава в разговоре со своим старым другом, кардиналом Вышыньским, Кёниг спросил:
— Конклав откроется завтра. Кого вы считаете наиболее подходящим кандидатом?
Примас признался, что у него нет четкого ответа на этот вопрос. Кёниг продолжил:
— Может быть, Польша представит своего кандидата?
Вышыньский воскликнул:
— Господи, уж не хотите ли вы сказать, что в Рим должен отправиться я? Это было бы триумфом для коммунистов.
— Нет, не вы, — возразил Кёниг. — Но ведь есть и другой… Примас прервал его:
— Нет-нет, он слишком молод, его никто не знает. Он никогда не будет Папой…
Доводы Примаса не убедили Кёнига. По его мнению, Вышыньский недооценивал тот факт, что Войтыла уже стал крупной фигурой международного масштаба в католической Церкви. Полагая, что избрание Папы — представителя страны, находящейся за «железным занавесом», поможет покончить с «менталитетом разделения», воцарившимся в мире после Второй мировой войны, австрийский кардинал был полон решимости убедить коллег в своей правоте. Поначалу реакция была весьма прохладной, но постепенно необычное предложение Кёнига стало казаться менее пугающим, чем тупик с двумя итальянцами. Что бы ни говорил польский Примас, Войтыла вовсе не был «темной лошадкой». Кое-кто из кардиналов до сих пор находился под впечатлением его размышлений «Знак противоречия», написанных в 1976 г. Кардиналы-африканцы, озабоченные отсутствием доктринальной четкости, видели в Войтыле страстного проповедника, последовательно отстаивавшего правоту решений Второго Ватиканского Собора. Он не был ставленником Курии, что представлялось весьма привлекательным тем, кто считал необходимым отход от традиционных методов церковного управления. Войтыла был сильной личностью с задатками публичного политика, и это нельзя было сбрасывать со счетов, если вспомнить положительную реакцию общественности на короткое папство Иоанна Павла I. И наконец, Восточная политика Павла VI. Ее дипломатические успехи были очень и очень призрачны, а архиепископ Краковский вообще сомневался в правильности выбранной стратегии. И все же именно Восточная политика, лишив Святой Престол его главного оружия — солидарности с Западом, что было характерной чертой всего послевоенного устройства, сделала возможным избрание Папы из-за «железного занавеса».
Самой сильной стороной Войтылы была его деятельность в качестве епископа. Как только психологический барьер, связанный с якобы неизбежным избранием итальянца, был преодолен, кардиналы обратили внимание на это достоинство Войтылы, и именно оно стало решающим фактором в его стремительном восхождении. Поляк как никто сумел доказать, что можно управлять паствой, несмотря на давление извне, а также смятение и раздоры, характерные для постсоборной церкви. По словам кардинала Кёнига, то, что Войтыла «имел богатый пастырский опыт», то, что он на своем примере показал, каким должен быть епископ в условиях, сложившихся после Второго Ватиканского Собора, — все это, вместе взятое, сделало его papabile.
Дело наконец сдвинулось с мертвой точки. Еще недавно сомневавшийся кардинал Вышыньский теперь с жаром отстаивал новую кандидатуру. Напомнив своим молодым коллегам слова Иисуса, адресованные покидающему Рим Петру (они приведены в романе Генрика Сенкевича «Камо грядеши»), Вышыньский обратился к Войтыле с лаконичной просьбой:
— Прими.
К началу последнего, четвертого голосования, состоявшегося 16 октября, его исход был предрешен. Приблизительно в четверть шестого пополудни членам Коллегии официально объявили то, что они, ведя собственные подсчеты, знали и так, — кардинал Кароль Войтыла, набрав необходимое количество голосов, избран Папой. В какой-то момент, пока шла утомительная процедура подсчета, Войтыла устало опустил голову на руки. Кардинал Хьюм вспоминает, что преисполнился тогда «невероятным сочувствием к этому человеку». Ежи Турович позже писал, что в момент своего избрания Кароль Войтыла был абсолютно одинок, поскольку понимал, что, став Папой, будет вынужден «отказаться от прежней жизни, причем навсегда». Кардинал Кёниг, более чем кто-либо ощущавший свою ответственность за происходящее — ведь это он выдвинул кандидатуру Войтылы, — «очень беспокоился, примет ли тот свое избрание».
Перед решающим голосованием кардинал Жан Вийо в своей проповеди «Pro elegendo Pontifice» [ «Об избрании Папы»] напутствовал членов Коллегии такими словами:
— Вам предстоит избрать жениха для Церкви.
Теперь же он подошел к Войтыле и спросил:
— Acceptasne electionem? [Принимаешь ли ты избрание?]
Без малейших колебаний Кароль Войтыла, понимая серьезность момента и тяжесть возложенной на него ответственности, но вместе с тем усматривая в решении своих коллег волю Божию, встал и сказал:
— Перед лицом Господа нашего предаюсь Деве Марии и святой Церкви и, сознавая предстоящие мне великие испытания, accepto [принимаю].
На второй обязательный вопрос: какое имя он себе возьмет? — Войтыла ответил, что, глубоко уважая и почитая Павла VI и Иоанна Павла I, хотел бы именоваться Иоанном Павлом II. Это сообщение было встречено продолжительными аплодисментами, после чего новый Папа, спустившись по каменным ступенькам, очутился в небольшой гардеробной, примыкавшей к Сикстинской капелле, где для него уже были приготовлены три белые сутаны — большая, средняя и малая. Гардеробную иногда называют «комнатой плача», поскольку нередки случаи, когда вновь избранного понтифика захлестывают эмоции. Что касается Папы Иоанна Павла II, все, какие только возможно, слезы были им уже пролиты. Переодевшись, он немедленно вернулся в Сикстинскую капеллу, где, по обычаю, кардиналы должны были засвидетельствовать ему свое почтение. И тут произошла первая неожиданность. Когда папский церемониймейстер напомнил, что во время церемонии понтифику надлежит сидеть перед алтарем, Иоанн Павел II возразил:
