Утром заурядного дня, когда дела требовали его присутствия в офисе, он в очередной раз поймал себя на том, что выходить из дома нет сил.
Павел решил отменить все встречи и набрал номер своего секретаря, Элени Папаспиру, которая уже девять лет терпела его непростой характер и ни разу, надо отметить, не подвела. Услышав ее вежливый голос, Павел приготовился было выдать порцию распоряжений, но ничего не смог произнести. По той простой причине, что напрочь забыл, кому и зачем он звонит. Трубка в его руках раскалилась от напряжения, он весь взмок, но так и не смог припомнить, о чем он хотел попросить эту незнакомку, пока, наконец, она сама не потеряла терпение и не послала в эфир частые отрывистые гудки.
Павел швырнул трубку и крепко зажмурился, пытаясь навести порядок в разбегающихся, как черти от ладана, мыслях.
Через какое-то время ситуация повторилась, но с некоторыми вариациями. Ужиная в конце унылой, ничем не отмеченной недели в хорошем итальянском ресторане, он нетерпеливым щелчком пальцев подозвал к себе официанта.
— Будьте добры, любезнейший, бо. Бокал.
— Бокал чего, простите?
— Бокал красного, красного, — Павел был несколько раздосадован непонятливостью грека.
— Домашнего, домашнего? — отреагировал официант, против воли поддавшись на словесную провокацию.
— Да, домашнего, — наконец выровнялся Павел, не уловив при этом всей странности их разговора.
Официант покосился с опаской на чуднóго посетителя и удалился на кухню.
В том, что мозг начал изменять ему с какой-то болезнью, он сумел признаться себе лишь спустя месяц, в присутствии Анны.
Добравшись до него с трудом через весь город, она сидела на высоком барном табурете, потягивая минералку с лимоном и пересказывая последние новости. Павел с удовольствием прислушивался к ее голосу, удивляясь, как эта женщина сумела вклиниться в его стерильную жизнь. Смущало и то, что она ни разу не попыталась предъявить каких-либо требований относительно их совместного будущего. Казалось, текущее положение вещей ее полностью устраивает, и это не переставало держать его в напряжении.
— …Представь себе, они затеяли ретроспективный пересчет налогов. — Анна театрально воздела руки. — Сколько это будет еще продолжаться, я не знаю, по-моему, все ресурсы уже исчерпаны…
— Да-да, пересчет… Жизнь-то налаживается! — отозвался Павел с неожиданным энтузиазмом, который Анна приняла за иронию. — А передай… Передай-ка.
— Что передать? — Анна с готовностью привстала.
Павел молчал.
Он никак не мог вспомнить, как называются эти мелкие белые кристаллы, которые улучшают вкус еды. Вон там, на барной стойке, стоят два одинаковых пузырька — один с молотым перцем, а второй…
Покрывшись холодной испариной, он пытался не поддаться безудержной панике человека, теряющего власть над собственным рассудком.
* * *
Ну и язык, каков язык!
Весь выпуклый, нервный, будоражащий…
Хорошо, что половина врачей владеет русским, видимо, все — сбежавшие из Союза репатрианты, иначе бы им было не объясниться. Диагноз, поставленный в Афинах, был сокрушительным по степени своей абсурдности и требовал немедленного опровержения. И Израиль не подвел, правда, не опроверг, а подтвердил все до последнего слова, и срок обозначил — максимум пять лет. За эту пятилетку он должен был успеть проделать длинный путь от человека к обезьяне: дожить до полной речевой беспомощности, потерять память, обнулить интеллект и «компенсировать» все эти потери нарастающей суетливостью, сквернословием и половой расторможенностью. Диагностированный у него синдром имел красивое название «болезнь Пика» — редкое, к слову, заболевание, элитное, есть чем гордиться. В отличие от банального Альцгеймера должно было крупно повезти, чтобы его заполучить: в анамнезе требовалось и наличие случаев слабоумия среди родни, и частые травмы головы, и неоднократное воздействие токсичных веществ вроде наркоза. Все это в его биографии присутствовало в изобилии, но разве мог он предположить, что вместо тюремной решетки или куска свинца за диафрагмой его ожидает такой позорный конец: едва разменяв шестой десяток, умереть от слабоумия в каком-нибудь захудалом афинском доме скорби…
«Во-о-т как хитрó ты все переиначил… Не искупил я, значит, добрыми намереньями старых грехов…»
Покорно ожидая развернутого эпикриза, который, впрочем, был ему неинтересен, Павел полулежал в кресле приемного отделения центральной тель-авивской клиники.
Ситуация была ему предельно ясна.
Все эти ночные кошмары, нарушенный сон и осколочные галлюцинации оказались предвестниками наступающей болезни. Его апатия, ощущение внутренней пустоты и замирание всех обычных желаний — потребность в общении, сон, еда, секс, всё это называлось емким медицинским термином, обозначающим необратимый распад личности.
Перед Павлом на низком сервировочном столике дымилась чашка кофе, в отдалении цифровой экран телевизора прокручивал сюжеты европейских новостных программ. Но скорби мира оставляли его совершенно равнодушными. Вместо них перед глазами стояла тучная фигура родного деда в застиранных штанах с приглашающе расстегнутой ширинкой, обсасывающего впалым старческим ртом яркий леденец. «Петушков» он делал сам, заваривая ежедневно густой сахарный сироп в железной кастрюльке и разливая его потом по детским формочкам. В прямоугольнике окна искрился первый снег, и дед пророчествовал: «Творог выпал на Покров, значит, быть зиме холодной…»
Нет, его зима будет другой, это он решил для себя твердо, пока выслушивал «обвинительную» речь компетентного израильского доктора.
План сложился сам собой, не случайно же выпала ему удача увидеть накануне репортаж о политическом скандале во Франции и узнать того русскоязычного журналиста, с которым судьба свела его на Корсике целых двадцать лет назад…
Видимо, это был последний счет, который предъявляла ему жизнь, и он должен быть оплачен.
Добравшись до дома, Павел почувствовал невероятный прилив энергии. Эта особенность появилась у него недавно — от полной апатии и припадков вялости, длящихся неделями, он вдруг переходил в состояние кипучей деятельности, когда все спорилось и все получалось. Ему прописали лекарства, которые должны были еще какое-то время продержать его на плаву, и Павел принялся за дело. Строчки, правда, выходили неровными, шаткими, слова все время выпадали и путались. «Врач что-то говорил про характерную для поздней стадии болезни скандированную речь и спонтанное пение, интересно, как это будет выглядеть в моем исполнении?..» Усмешка искривила его рот, но на душе стало совсем сумрачно. Надо все успеть, все предусмотреть: сколько у него осталось времени на нормальную жизнедеятельность, не мог с точностью определить ни один медицинский аппарат. В списке дел стоял еще нотариус, банк и пара деловых встреч, после чего оставалось осуществить главное, о чем он старался пока не думать.
* * *
