* * *
«Белый русский», как Бретон окрестил про себя Родиона в день их знакомства, оказался редакции очень полезен. Он обладал въедливостью и скрупулезностью, любил возиться с данными, собирать их и анализировать, не упуская даже самых мелких деталей. Однако в отличие от старика Робера Эскарэ, составившего когда-то Родиону протекцию, отеческих чувств к своему подопечному Бретон не испытывал. Он с любопытством наблюдал за кропотливым трудом начинающего журналиста, желая понять, выдержит ли он бешеный ритм работы и хватит ли в нем настойчивости и изобретательности, чтобы добиться результата. В глубине души парень ему нравился: грамотный, хорошо организованный, любопытный, он к тому же умел общаться с людьми. При встрече с «источниками» Родион был способен быстро сориентироваться и понять, кто перед ним и какой тон должна принять беседа. Он таким образом формулировал вопросы, что его собеседник внезапно сбивался, терял самообладание и вместо шаблонных заготовок сообщал неожиданные факты. Это умение вытянуть из своего конфидента информацию, которую тот сообщать никому не собирался, выделяло Родиона среди других. После тщательной обработки полученного от него материала на страницах газеты появлялся очередной образцовый эксклюзив.
Однако, по мнению рационального Бретона, в характере молодого репортера присутствовал один изъян, заметная опытному глазу червоточина: Родион, производивший на первый взгляд впечатление человека уверенного и решительного, был подвержен приступам рефлексии, губительной для профессионала совестливости.
Хотя выводы делать было еще рано.
«Возможно, — говорил себе Бретон, — эта щепетильность со временем в нем ослабеет, сотрется…»
Сам Родион за отсутствием времени о подобных вещах не задумывался: спать ему приходилось мало, а вот бегать по архивам, опрашивать малознакомых и зачастую враждебно настроенных людей, расшифровывать аудио- и видеозаписи, кроить, сшивать и надставлять ткань репортажей — много. Бретон пытался выжать из его энтузиазма максимум, загружая работой даже в выходные, но в обмен щедро делился наработанными контактами и профессиональными секретами.
— Что отличает хорошего журналиста от простого ремесленника? Два качества: инициативность и беспристрастность, — внушал ему редактор в полумраке своего кабинета, где всегда царил чудовищный хаос. — Настоящий расследователь должен не просто раздобыть информацию, но и убедиться в ее достоверности, особенно если тема закрытая. А потом изложить проверенные факты, не позволяя себе при этом никакой оценочности…
— Да, но как же личная позиция?! — горячился Родион.
— Для личной позиции, молодой человек, существует формат авторской колонки. Расследование же основывается на фактах, детально проработанных и убедительных. Железных! И без лишних метафор и прочих изобразительных средств. Наша с вами задача — донести до общественности систематизированную и хорошо проверенную информацию. От нас требуется безэмоциональная фактура, а не приговор!
Бретон расхаживал по узкому проходу между рабочим столом и шкафом: другого свободного места в его захламленном кабинете просто не было.
— Возможно, — продолжал он, все больше распаляясь, — возможно, на вашей исторической родине все обстоит по-другому. Русская пресса ведь редко обходится без оценок…
«М-да, — поморщился Родион, выслушав эту тираду, — видимо, русский характер просвечивает во мне сильнее, чем я думаю. Ему постоянно хочется меня этим уколоть…»
— Конечно, трудно противостоять соблазну вынести вердикт, — напирал на него Бретон, — но существует такое понятие, как презумпция невиновности! Заметьте, в Декларации
[24] она стоит выше свободы мысли и мнений, и неспроста: только суд имеет право признать человека виновным. Поэтому профессионал никогда не станет делать окончательных выводов, а лишь обнародует факты, предоставив людям возможность самостоятельно их трактовать…
Кончики редакторских усов воинственно топорщились, глаза гневно сверкали. Чувствовалось, что тема глубоко его волнует.
Родион слушал внимательно, стараясь ничем не выдавать своего отношения к сказанному. Эта задумчивая сдержанность заводила Бретона еще больше.
— В центре расследования, Лаврофф, всегда лежит некий конфликт. И любая личная интерпретация, любой комментарий могут ослабить созданное вокруг него напряжение. Факты сами апеллируют к воображению публики, а эмоции их лишь обесценивают!
* * *
— Они там, на четвертом, что, совсем слетели с катушек? Какое отношение это имеет к моей рубрике? — Лицо Бретона достигло того оттенка красного, который свидетельствовал о переходе конструктивного обсуждения в редакционный скандал.
На упомянутом им четвертом этаже располагалась дирекция «Мондьяль» и «генеральный штаб» ее главного редактора. Оттуда по вертикали спускались все распоряжения, которые частично фильтровались третьим этажом — местом дислокации редакторов рубрик и ведущих колумнистов. Второй этаж, где обитала простая репортерская братия, дизайнеры и корректоры, получал команды к исполнению и в формировании редакционной политики не участвовал. Хуже их приходилось только отделу подписки, бухгалтерам, юристам и рекламщикам, которые сидели на первом, занимаясь монотонной и совершенно бесславной работой.
— Вот именно! — взвился Бретон, рискуя раздавить телефон побелевшими от напряжения пальцами. — Пусть катятся к собакам!.. Что вы не поняли? К собакам этот бред, к «раздавленным собакам»
[25]!
Швырнув в порыве ярости трубку, он с такой силой откинулся на спинку своего рабочего кресла, что оно сорвалось с места, откатилось от стола и глухо стукнулось о дверцу металлического шкафа. В эту же секунду под потолком что-то зашелестело, прокатилось по трубе, прикрепленной к стене, и шлепнулось прямо у него над ухом. Бретон нехотя привстал и протянул руку к пластиковому поддону, в котором лежал скрученный лист бумаги. Развернув его, он принялся мрачно изучать тесно подогнанные друг к другу печатные строки. Вопреки наступлению эры всеобщей компьютеризации в редакции «Мондьяль» до сих пор иногда пользовались внутренней системой доставки информации — хитрой матрицей пластиковых труб, оплетавших все четыре этажа здания. В восьмидесятые по ним было принято доставлять срочные и особо конфиденциальные документы.
В этот раз перед Бретоном лежал свежий редакционный план, обсуждение которого предстояло утром следующего дня. Прочитанное не вызвало в нем ни малейшего энтузиазма: «горячие» полосы газеты, включая центральный разворот, снова отводились международным и спортивным новостям. Хотя президентских выборов осталось ждать недолго, внутренняя политика плавно отходила на второй план. Престиж рубрики стремительно падал, а вместе с ним и профессиональный авторитет ее редактора, с чем амбициозная натура Бретона мириться отказывалась.
