Моя золотая мама весело шла вдоль мясных и молочных рядов и напрямки спрашивала у продавцов:
– Ну, як теперь будэ з жидами?
Но продавцы отводили глаза:
– Та мы шо?.. Мы ничого нэ знаем…
…Да, при всей моей любви к украинской «мови», к виршам Тараса Шевченко и полтавской природе, не вынуть мне из сердца ржавого копья полтавского антисемитизма. Тридцать лет назад, работая над романом «Любожид», я зарылся в исторические документы и обнаружил первопричину антисемитизма, веками живущего в украинских и русских генах.
«Необыкновенным явлением в Средние века был народ хазарский, – написал в 1834 году российский историк академик В. Григорьев. – Окруженный племенами дикими и кочующими, он имел все преимущества стран образованных: устроенное правление, обширную цветущую торговлю и постоянное войско. Когда величайшее безначалие, фанатизм и глубокое невежество оспаривали друг у друга владычество над Западной Европой, держава хазарская славилась правосудием и веротерпимостью, и гонимые за веру стекались в нее отовсюду. Как светлый метеор, ярко блистала она на мрачном горизонте Европы и погасла, не оставив никаких следов своего существования».
Академик ошибся – следы остались в русских былинах, в дневниках персидского посла Ахмеда Ибн-Фадлана, путешествовавшего по Волге в начале Х века, в так называемом «Кембриджском документе» – письме в Испанию неизвестного хазарского еврея X века и в других письменных свидетельствах. Дневники Ибн-Фадлана и «Кембриджский документ» я процитировал в «Любожиде», а здесь лишь коротко перескажу исторические факты.
Примерно в 920–925 годах в ответ на набеги русов (не русских, подчеркиваю, а правящих в Киеве скандинавских русов) хазары захватили Киев и, уходя, оставили в нем сотню своих ремесленников и торговцев, которые поселились на Подоле, то есть на окраине, в подоле города. А уже через пару лет киевский князь учредил штраф в десять гривен с горожан, которые не могли удержать своих жен от тайных визитов в еврейский квартал. Но и штрафы не помогли – как говорят документы, в 941 году «досточтимый» Песах, первый полководец хазарского царя, вновь дошел до Киева, «разгромив и град, и деревни русов и пленив много руских мужчин, женщин и детей в наказание за пьяный погром, который учинили русы в Киеве, на Подоле, иудеям-ремесленникам».
Что ж, судя по тем знакам внимания, которые и сегодня оказывают нам русские женщины, прав был Николай Бердяев, когда еще в 1907 году писал: «Духовно-плотская полярность напоила мир половым томлением, жаждой соединения… Половая полярность есть основной закон жизни и, может быть, основа мира. Это лучше понимали древние…»
Но – стоп! Не поддадимся половым томлениям! Как сказал Василий Розанов: «“Спор” евреев и русских или “дружба” евреев и русских – вещь неоконченная и, я думаю, – бесконечная»…
Так писал я в романе «Любожид», и что бы там ни сочинял г-н Солженицын в своей лукавой книжке «Двести лет вместе», но документы, опубликованные Российской академией наук еще в тридцатые годы прошлого века, говорят, что первые иудеи-ремесленники появились в Киевской Руси в начале Х века, а первый погром случился в 941 году из-за киевских женщин, бегавших «до жидов».
А если вам не верится в это, то приезжайте в Израиль и посмотрите, сколько русских, украинских и белорусских женщин приехали сюда с еврейскими мужьями.
11
Сказание о погроме
Встань, и пройди по городу резни,
И тронь своей рукой, и закрепи во взорах
Присохший на стволах и камнях и заборах
Остылый мозг и кровь комками, то – они…
Чернильница вздрагивала от ударов перьевой ручкой, перо с яростным усилием царапало бумагу… Бешенство, возмущение, стыд, бесчестие и презрение к своим соплеменникам – целый коктейль злости, бессилия и ненависти, выпитый им в Кишиневе в разговорах с жертвами погрома, теперь сам хлынул в слова:
Но – дальше! Видишь двор?
В углу, за той клоакой,
Там двух убили, двух: жида с его собакой.
На ту же кучу их свалил один топор.
И вместе в их крови свинья купала рыло…
И все мертво кругом, и только на стропилах
Живой паук: он был, когда свершалось то…
Вернувшись из Кишинева в Одессу и работая дома над переводом поэмы Бялика, Владимир, когда не сразу находились точные рифмы, ребром ладони яростно бил по краю стола, чтобы эта боль перешла в стихи:
Спроси, и проплывут перед тобой картины:
Набитый пухом из распоротой перины
Распоротый живот – и гвоздь в ноздре живой,
С пробитым теменем повешенные люди:
Зарезанная мать, и с ней, к остылой груди
Прильнувший губками, ребенок, – и другой,
Другой, разорванный с последним криком «мама!»
Иудейский гнев стихов Бялика умножался еврейской горечью и итальянским темпераментом Жаботинского:
И загляни ты в погреб ледяной,
Где весь табун, во тьме сырого свода,
Позорил жен из твоего народа –
По семеро, по семеро с одной.
Слова, впитавшие в себя кровь автора, имеют, ложась на бумагу, свойство освобождать его душу и мозг от невыносимого груза невысказанных чувств:
Над дочерью свершалось семь насилий,
И рядом мать хрипела под скотом:
Бесчестили пред тем, как их убили,
И в самый миг убийства… и потом…
Но эти же слова, произнесенные вслух, громко, публично и прямо в лицо молодым слушателям снова обретали взрывную силу вложенной в них ярости, и, выступая теперь перед отрядами самообороны в Одессе и в местечках черты оседлости, Жаботинский каждую свою речь начинал этим переводом:
Встань, и пройди по городу резни…
В метель, в дождь и в жару он ездит по южным и западным еврейским общинам. Ему все еще 22 года, но теперь это другой Жаботинский – пламенный оратор и яростный борец против ассимиляторских настроений…
И посмотри туда: за тою бочкой,
И здесь, и там, зарывшися в copy,
Смотрел отец на то, что было с дочкой,
И сын на мать, и братья на сестру…
Между тем слухи о возможности новых погромов будоражили евреев всей страны, и по примеру Одессы молодежные бригады самозащиты стали возникать в Киеве, Воронеже, Тирасполе, Двинске… Министр внутренних дел Вячеслав Плеве, которого многие считали главным закулисным покровителем кишиневского погрома и организатором будущих погромов, подтвердил эту репутацию, разослав в губернские полиции циркуляр с категорическим указанием: «Никакие кружки самообороны терпимы быть не должны». Полиция тут же ринулась выполнять приказ: арестовывала за участие в кружках самообороны, отбирала оружие. А Плеве пригласил группу именитых питерских евреев и сказал: «Знайте же, что, если вы не удержите вашу молодежь от революционного движения, мы сделаем ваше положение настолько несносным, что вам придется уйти из России до последнего человека».
