– Можно, – сказал Абрам Моисеевич. – Он сигары курит? Я привез отличные…
Так и просидел простонародный с Абрамом Моисеевичем два часа, курил сигары, и понемногу дружески разговорились. Рассказал, что он совсем не жулик, а человек порядочный и хороший еврей, участвует в самообороне…
Словом, через два часа вернулся образованный и показал десять тысяч.
Абрам Моисеевич сейчас же открыл несгораемый шкаф, спокойно отсчитал пять тысяч, потом подумал и прибавил шестую, при них спрятал остальное – им даже в голову не пришло помешать – и закрыл сейф.
– Идите с богом, – отпустил он их. – Кончите Сибирью, но меня вы порадовали…
На другой день редакционный служитель Абрам доложил Зеэву, что спрашивает его студент. Оказалось – пятнадцатилетний Марко, сын Анны Михайловны. Он изложил все события в хронологическом порядке.
Тут же после «экса» Абрам Моисеевич по телефону вызвал к себе этого Марко и представил ему следующие соображения. Во-первых, очень странно, что экспроприаторы пришли к нему назавтра после его приезда из Мариенбада: кто мог им это сказать? Во-вторых, они даже не спросили у него адреса «Бейреша»: а тот всего неделю назад переехал на новую квартиру. В-третьих, простонародный его собеседник, хвастаясь подвигами и передавая, как его хвалили организаторы самообороны, обмолвился, что зовут его Мотя – а это имя Абрам Моисеевич как-то слышал. Наконец, когда они шептались в углу, ему показалось, что расслышал он еще одно имя.
– Сережа?! – в тревоге спросил Зеэв у Марко.
– Не совсем так, а еще хуже: «Сирожка». Улики слабые, как видите, но Абрам Моисеевич верит в свою интуицию. Он голову дает на отсечение, что звонил образованный не в «комитет», а по телефону девять – шестьдесят два.
Марко и сам произвел дома дознание – расспросил горничную. Она сказала, что около одиннадцати утра паныча Сергей Игнатьича вызывали по телефону, и он ее тогда выслал из отцовского кабинета, где она вытирала пыль, и запер двери.
В тот же вечер Зеэв пошел говорить с Сережей.
Жаботинский: «Еще из передней я услышал Сережин голос: он что-то наигрывал на рояле и напевал.
– Чудесную песенку привез знакомый из Парижа, – сказал он мне, сияя: – Jeanneton prend sa faucille pour aller couper les joncs. Жаннетона послали рубить тростник. Вот уже час корплю, хочу перевести. Нравится вам начало?
Наступил июль горячий,
По деревьям бродит сок.
Прогуляться в лес на даче
Вышла Таня на часок.
– Я к вам не за тем, Сережа: у меня серьезное дело, и неприятное.
– Погодите, сейчас, ужасно трудно подобрать все рифмы не просто на “-ок”, но на “-сок”. Слушайте:
Вдруг четверку повстречала:
Каждый строен и высок.
Первый скромно, для начала,
Ущипнул ее в… висок.
– В висок ущипнуть нельзя, но это – для ваших целомудренных ушей: у меня на самом деле другая рифма, более щипабельная. Дальше еще не готово. Слушаю, только не ругайтесь, если вдруг сорвусь на минутку напеть следующий куплет.
Я притворил дверь гостиной и сказал очень просто:
– Сегодня Мотя Банабак еще с одним товарищем произвели «экс» у Абрама Моисеевича, и сделали это по вашему поручению. Вы знаете, чем это пахнет?»
Сергей стоял перед Жабо, ловкий, стройный, изящно одетый во что-то домашнее, одна рука в кармане, в другой папироса. Ни одна бровь не дрогнула, но ход его мыслей отразился на лице. Улыбнулся и спросил:
– Чем пахнет?
– Чем угодно, от арестантских рот до расстрела.
– Кабальеро, я на юридическом факультете. Почтенный хлебник Авраамий будет молчать, как скумбрия, немая от рождения.
– Не ручайтесь!
– Ручаюсь. Что визит к нему произошел по моей инициативе, он доказать не может, а зато есть два свидетеля, что он подговорил их учинить налет на своего же брата Бейреша, и еще заплатил им за это шесть тысяч рублей. Знаете, чем это пахнет?
Это была здоровая логика, первый натиск Жабо Сергей отразил. Зеэв на минуту сбился с нити. Где-то там – в Киеве, Двинске, Воронеже, Тирасполе – и в самой Одессе, на Молдаванке и на Подоле, ровесники этого красавца продолжают сейчас патрулировать еврейские кварталы и дежурить у синагог, сжимая в карманах оружие, а в душе решимость, страх и отчаяние, а этот мо́лодец поиграл пару недель в самооборону и снова свернул в криминал. Французскую пошлую песенку он переводит…
– Дело не в этом случае, Сережа, – сказал Зеэв, собравшись с мыслями. – Я теперь не сомневаюсь, что вы связались с налетчиками вообще. Никакого оправдания у вас нет, вы это не для «партии» делаете – да еще через Мотю. Это просто гнусная низость.
Сергей прищурил глаза и проговорил раздумчиво:
– Я бы мог, собственно, указать вам на дверь и даже помочь…
– Не будьте идиотом, Сережа, – ответил Жабо.
Сергей пожал плечами, минуту ничего не говорил, только постукивал мыском, вдруг потер лоб, просиял, сел к роялю и (сказав: «Минутку!») запел, бренча аккомпанемент:
Но второй был смел, и смело
Бросил Таню на песок.
Третий ловко и умело
Развязал ей поясок,
А четвертый…
– Вот еще только четвертый, собака, не дается…
Жабо вскипел, но не за него тревожился, Анна Михайловна не выходила у него из головы, его старшая любимица в этом доме. И вот ей этот обаятельный мерзавец готовит еще один поворот… Но хватило рассудка – Жабо собрал самые ласковые ноты голоса и сказал:
– Сережа, за нами столько дружбы. Если вы не слышите, что за крик боли стоит у меня теперь в душе, вы глухой. Ради Бога, Сережа!
Сергей медленно повернул к нему крутящийся табурет у рояля, оперся локтем о зазвеневшие клавиши и посмотрел Зеэву в глаза открытым и честным взглядом:
– Во второй раз вы меня спасти хотите. А я во второй раз спрошу вас и, поверьте, не для зубоскальства: в чем дело? Почему нельзя? Это ведь не то, что взять у нищего.
– Но зачем, зачем?! Вы тут у родителей на всем готовом!..
Сергей опустил голову и задумался. Потом заговорил, нервно постукивая пальцами:
– Всё равно, милый друг, я ведь пропаду. Я не прилажен для жизни. Это дико звучит, когда речь идет о человеке, сплошь усеянном, как я, полуталантами: и на рояле, и карандашом, и стихотвор, и острослов, и что хотите. Может быть, в этом и болезнь, когда все человеку дается, к чему ни приложит руку: как тот царь, у которого все в руках превращалось в золото, и он умер с голоду.
– Неправда, из вас бы вышел отличный адвокат…
– Да я у кого-то и состою помощником – даже где-то записал, у кого именно. Ничего не выйдет: не могу я работать. Даже легкой работы не выношу: если это не игра, если «нужно» – не могу. Вы прочли Отто Вейнингера?
