И убитый в ночи олень пробуждает вой в замороженном сердце пустом.
При виде выпотрошенного оленя, которому вырезали сердце и другие внутренние органы, ей снова вспомнился обезглавленный труп Селены Аподаки среди снега и льда. Что, если нелегальная торговля алкоголем и жажда мести здесь ни при чем? Если отравленные собаки, и обрезанные кабели, и глаз, приколотый к двери, — все это последствия того, что было написано на доске, и вопросов, которые она задает всему городу, связывая между собой нападения?
— Я тебе вот что скажу. Может быть, Дэмиен не стал бы этого делать в одиночку, но запихните его в шайку — и коллективный разум сделает свое дело. — Она помолчала. — Но ты много знаешь о психологии банды, правда, О’Халлоран? Знаешь, к чему она может привести?
Он отвернулся, напряженный, стал смотреть на оленя. В сарай ворвался порыв ветра, качнул тушу. Крючок, с которого она свисала, скрипнул.
— Так ты мне скажешь, где его укрытие?
— Твою мать, — пробормотал он.
— У тебя какие-то проблемы?
— Конечно, проблемы — притащить копа в его укрытие.
— Я не прошу меня тащить, я просто спрашиваю, где оно.
— И что ты будешь делать, когда туда доберешься? — выпалил он сердито.
— Допрошу их. Они — главные подозреваемые. Дальше буду действовать в зависимости от их ответов.
— Они не станут с тобой разговаривать. Все, чего ты добьешься, — так это подвергнешь себя опасности.
— Я не могу не поговорить с ним — или с ними. Иначе какое мнение обо мне сложится как о полицейском?
— Нет, одна ты туда не пойдешь. Ты права насчет его приятелей с водопада Росомахи — это агрессивные ребята, особенно когда напьются. Не знаю, на что они способны. К тому же это место заминировано.
— Но ты можешь туда попасть?
— Угу. — Он вытер лезвие о рубашку, спрятал нож в висевшие у бедра ножны.
— Потому что снабжаешь их алкоголем?
— Правильно понимаешь.
— Нет, я вообще не понимаю. Не понимаю, почему ты хочешь меня сопровождать. Если потому, что я беременна…
— То что?
Она посмотрела на него. Вспомнились слова, которые он говорил прошлой ночью.
…я просрал свою жизнь. С тех пор я забил на себя, и у меня неплохо получается.
Тану мучили сомнения. Она никак не могла ему довериться. Но при этом понимала, что в одиночку идти к Дэмиену, где ее поджидает вооруженная шайка, — верх идиотизма.
…ты, может быть, выдержишь удар и даже пулю, но думать теперь нужно не только о себе. О маленьком гражданине…
Тана сглотнула. Либо дожидаться подкрепления из Йеллоунайфа, которое могут никогда не прислать. Либо согласиться на Бабаха О’Халлорана. Или не подавать никаких признаков жизни, пока кучка подростков ее не прикончит. Или не придумает чего похуже.
— Ну так тебе нужна моя помощь или нет? Потому что ты не доберешься до этого укрытия, кроме как на моем снегоходе.
— У меня есть свой…
— На котором написано «КККП».
[15] Нет. Мой транспорт, мое оружие, мои правила. Потому что я не хочу отвечать, если тебя убьют. — Говоря это, он снимал куртку, потом стал стягивать футболку.
Его рельефное загорелое тело тоже было покрыто татуировками. На плече — шрам, на животе еще несколько, как от ударов ножа. Будто его пытали. Весь сплошные жилы, и мышцы, и воплощенная энергия, он повернулся к Тане обнаженной спиной, включил воду в раковине в углу сарая. В холодном воздухе поднялся теплый пар.
— Подожди минуту, я вымоюсь. — Он принялся намыливать руки. Тана смотрела на его спину, на джинсы, висевшие низко на бедрах. Ей стало жарко. Не по себе. Пронзившие воспоминания были все так же болезненны. Она навлекла на себя слишком много проблем, пытаясь заглушить боль яростным, бездумным, опасным сексом. Секс и алкоголь стали лекарством, на время дающим забыть обо всем. А потом привязанностью, русской рулеткой, в которую она играла сама с собой после того, как погиб Джим. Она как бы говорила миру — гори ты в аду. Она ненавидела себя, бичевала себя, снова и снова доказывала сама себе, какое она ничтожество. И вот теперь она беременна. И вот теперь она стоит здесь и пытается начать все сначала, и бывший заключенный, покрытый татуировками, какие носят только преступники, смывает с себя кровь, прежде чем отвести ее в логово бандитов. Первый подозреваемый, который запросто может оказаться серийным убийцей.
Ему нельзя доверять.
Он окинул ее взглядом через плечо, будто почувствовал, что она за ним наблюдает. Будто прочитал ее мысли о его теле. Поймав его взгляд, она вспыхнула. И его глаза потемнели.
Она собралась с духом, откашлялась.
— Сначала ты мне расскажешь. О своих татуировках. О том, кто ты на самом деле, как попал в тюрьму, что делаешь здесь. Иначе я поеду одна.
Его глаза сузились в щелки, небритое лицо приняло презрительное выражение.
— Ладно, — сказала она, — забей.
Повернулась и вышла из сарая навстречу снегу и ледяному воздуху.
ГЛАВА 28
Бабах плеснул себе в лицо холодную воду. Оперевшись обеими руками на грязную раковину, посмотрел в зеркало, покрытое пятнами ржавчины. Он понял, что увидела Тана. Она увидела то, что он хотел всем показать — бандита, подлеца, пресытившегося жизнью засранца. Твою мать. Он таким и стал. Никак не достойным человеком. Прожившим всю жизнь в мире насилия и порока, где злодеи и герои в одно мгновение менялись местами. Где правосудие не было ни злым, ни добрым, а порой и вовсе доставалось кровавой ценой. И он прекрасно вписался в этот мир.
Он с тоской выругался. Нужно было принять решение. Помочь ей — и, может быть, испортить результат пяти или шести лет выжидания. Но чего он выжидал? Его жажда мести притупилась. Нет, он хотел отплатить, но уже не так жестоко, как в первый день. И все же хотел.
Можно было отпустить ее, смириться с ее действиями, продолжать жить, как спланировал. Но если она и будущий ребенок пострадают — все потеряет смысл. Самое главное — то, ради чего он здесь. Месть за гибель матери и нерожденного ребенка.
Он насухо вытер лицо полотенцем, бросил его на скамейку, снял с крючка за раковиной чистую рубашку. Надел куртку, натянул перчатки. Сунул руки в карманы и пошел за ней.
— Тана! — закричал он, увидев, как она исчезает за углом дома. Перешел на бег, схватил ее за руку.
Она обернулась, ее глаза сверкали. Губы были слишком близко. Она тяжело дышала, и пар от их дыхания смешивался. Снег на меховой шапке был как конфетти. Ему захотелось поцеловать ее. Господи, как же ему хотелось поцеловать эти полные губы, зарыться в ее юности и свежести, спрятаться в них. Глаза жгло, грудь горела огнем. И внезапно показалось, что можно начать все сначала, просто попробовать. Но он не посмел. Он не мог так с ней поступить. Она была молода, полна идеализма. Он — слишком потрепан жизнью, тащил слишком опасный груз. К тому же она скоро станет матерью, и если он ничем не поможет ни ей, ни ребенку, к чему вообще думать об этом?
