Уже в школе милиции Игорь твердо решил, что пойдет работать в органы госбезопасности, станет настоящим чекистом, как Дзержинский, как отец. Раскрывать заговоры вражеской разведки, брать шпионов — в этом, разумеется, была настоящая романтика. Но им распорядились по-своему. Послали в уголовный розыск. Поразмыслив, Игорь пришел к выводу, что и это, пожалуй, ничуть не хуже. Те же засады и ночные погони… Да, в этой профессии тоже было немало романтики. Правда, на счету у Игоря даже теперь еще немного дел, а все в основном так себе — мелочь, все больше кражи, но ведь по коридорам небольшого дома на их легендарной Петровке ходили настоящие герои. В общем, Игорь не жалел, что попал в МУР. Вот только с начальником ему не повезло. Данилов никак не подходил под разряд «героев». И, что самое главное, никак не хотел понять, что преступно сидеть в тылу, когда началась такая война. «Но теперь все, уважаемый товарищ Данилов, рапорт подан, и завтра мы с вами расстанемся. Пусть в тылу сидит Иван Шарапов — ему можно, он все равно старый».
— Игорь, сколько тебя можно ждать? — донесся с кухни сердитый голос мамы. — И вообще, перестань свистеть в доме. Во-первых, это неприлично. Отец в твоем возрасте…
— Знаю, знаю, мамочка, — прервал ее Игорь, входя на кухню. — Все знаю. — Он обнял мать. — Отец в моем возрасте никогда не свистел. Кому ж, как не тебе, это знать. Вы и познакомились-то, когда ему было за тридцать. Разве не так?
— Ах, оставь меня! Вечно ты со своими шуточками… Взял бы лучше пример с Петра. Вот истинно интеллигентный человек!
Игорь хотел было ляпнуть про хилого очкаря, но вовремя прикусил язык. Судя по всему, мать еще не знала о назначении Петьки, Татьяна, видимо, еще не прибегала, так что лучше придержать язык. «Да, — подумал он и вздохнул, — сюрприз будет матери…»
— Ладно, мам, не буду, — примирительно сказал Игорь, — давай пищу, а то опоздаю.
— Разумеется! Он опоздает! Боже, что это за народ!.. Почему я никогда не опаздываю?
Кашляя и давясь пересушенной картошкой, Игорь слушал сетования матери на резко возросшую дороговизну, потом она пересказала последние известия. Игорь не дослушал, выпил чашку молока и, поцеловав мать, выскочил из дому. Он спрыгнул с крыльца, обернувшись, махнул рукой матери, выглядывающей из окна кухни, и бегом припустился через заросший лебедой пустырь к трамвайной остановке.
Звеня и раскачиваясь, из-за поворота выполз трамвай, битком набитый, как всегда. Но тут еще втиснуться можно. А подальше, у рынков, будут висеть на поручнях гроздьями. Игоря притиснули к окну на задней площадке.
Расправив затекшие в трамвайной давке плечи, вынул отцовские часы-луковицу на цепочке и отщелкнул крышку. Было только половина девятого. Значит, есть еще полчаса. Конечно, лучше раньше появиться на работе, узнать последние достоверные новости, обсудить их с ребятами, но хотелось, пока есть время, заскочить хоть на минутку к Таньке. Может быть, Петр дома. «Ишь ты, — подумал он, — Петька! Его теперь и неудобно так называть».
Семья оказалась вся в сборе: Петр, Татьяна и обе их девчонки. Малышки сразу повисли на Игоре и хором начали кричать, что их папа идет бить Гитлера, что у него есть револьвер и что они все вместе его собирают. Петр стоял, растерянный, посреди комнаты, очки у него съехали на кончик носа, волосы взлохмачены. Он схватился двумя руками за вещевой мешок, а Татьяна засовывала туда кульки и свертки.
— Нет, я так не могу! — воскликнул Петр с отчаянием. — Это же черт знает что! Игорь, посмотри же! Это же действительно черт знает что! Это же все смеяться будут!
Он резко тряхнул мешок, и из него посыпалось печенье, выпала и покатилась коробка с монпансье. Петр подхватил коробку, высоко поднял над головой и тонко закричал:
— Вот! Взгляни! Старший политрук Карпунин будет сосать душистый горошек! Надо мной вся дивизия хохотать станет! Это же… Ну, Танюша, ну, деточка, умоляю, дай я сам все сложу. Мне ведь сказали, что надо брать.
Татьяна молча сидела на диване, сложив на коленях руки, и по щекам ее катились крупные слезы. Она смотрела на мужа и молча плакала. А девчонки, хохоча, подбирали с пола печенье.
Петр вытряхнул содержимое мешка на стол и стал аккуратно укладывать полотенца, белье, портянки…
Игорь присел на диван рядом с сестрой, положил ей руку на плечо, и Татьяна уткнулась ему в грудь.
— Да, дела… — протянул Игорь. — На какое направление, не знаешь?
— Какой там фронт! — неохотно отозвался Петр. — В запасной полк пока, а там видно будет… Ты тут не оставляй моих, заглядывай, ладно? — Он просительно заглянул в глаза Игорю. — Трудно им тут будет без меня… А это еще что? — снова воскликнул он тонко. Из груды вещей выпал медвежонок. Петр повертел его в руках, разглядывая недоуменно.
— Это мы, папочка, чтоб тебе не скучно было, — в один голос закричали малышки. — Пусть он вместе с тобой воюет!
Петр задумчиво посмотрел на медвежонка и, отвернувшись от Игоря, сунул его в мешок.
— Так заходи, — глухо повторил он.
— Я думаю, — медленно сказал Игорь, — что им надо с матерью съехаться. Я ведь и сам… не сегодня-завтра… Рапорт вчера подал, должны отпустить.
— О господи, горе мое!.. — уже в голос заплакала Таня. — И этот туда же… Мальчишка…
— Какой я тебе мальчишка! — Игорь обиженно отстранился от сестры. — Где ты видела мальчишку? — Я уже год в угрозыске, каждую ночь операции… — Игорь запнулся, поняв, что перехватил. — Ладно, пора идти. Давай простимся. Может, доведется на одном фронте воевать.
Он подошел к Петру, пожал руку, потом они крепко обнялись, расцеловались, похлопали друг друга по плечу.
— До скорого, — Игорь махнул рукой. — А за них не бойся. Мать нас с Танькой одна вырастила, как-нибудь уж справится с моими племянницами.
Уже выйдя на лестничную площадку, Игорь понял, что его беспокоило. В квартире сестры поселился новый запах — кожаных ремней, ваксы — запах дороги. У них в МУРе, в дежурке, так было все время. Но теперь Игорю показалось, что это запах войны.
Шарапов
Всю ночь у Шарапова болело плечо, простреленное двадцать лет назад. Его знобило. Иван подбирал колени к животу и, нашаривая в темноте рукой, натягивал поверх одеяла свое старенькое пальто. Но когда ледяная дрожь отпускала, становилось нечем дышать, и он, шлепая босыми ногами по скрипучим половицам, брел к ведру с водой и, лязгая зубами о край оцинкованной кружки, пил противно-теплую воду. Ненадолго становилось легче, вроде бы расступалась ночная тьма и уже виделся близкий рассвет, хотя на улице было и так светло — июльские ночи коротки. И еще Ивана мучило прошлое, даже, скорее, не мучило, а как бы раскручивалось бесконечной лентой, и остановить это движение не было никакой возможности.
Старые ходики на стене показывали пятый час. Чего уж теперь спать… Он снимал с женой маленький частный домик на Перовом поле. Домишко был старый, но крепкий, весь обсаженный густой сиренью, отчего в комнатах было немного сумрачно и прохладно даже в нынешнюю июльскую жару. Иван распахнул створки низенького окна, вдохнул рассветную пахучую прохладу — хозяйка разводила под окнами флоксы на продажу, а теперь была пора самого цветения.
