Хотя Том начал посылать мне все свои книги еще в 1960-е (и всегда с очаровательными и оригинальными посвящениями), ответить ему тем же я смог только после выхода в свет «Мигрени»: потоки книг пошли в обоих направлениях. Писали же мы друг другу регулярно, хотя мои письма обычно насчитывали несколько страниц, а Том укладывал свои короткие и часто язвительные послания в объем почтовой открытки. Время от времени мы беседовали о процессе письма, взлетах и падениях, прозрениях и периодах полной темноты, череда которых составляет неотъемлемую часть творческого процесса.
В 1982 году я сообщил ему, что наконец подходят к концу мои восьмилетние мытарства с книгой о «Ноге» – все эти невыносимые паузы и перерывы в работе, периодически вызываемые потерей энтузиазма. В ответ Том написал:
Я был очень расстроен тем, что мы никак не могли получить книгу «Нога как точка опоры», хотя, вероятно, она дойдет до нас и в переработанном виде… Сейчас я немного вял и пассивен. Обычно я следую такому порядку: закончив рукопись, надолго замолкаю и не пишу ничего связного; затем, после пробного старта, на протяжении нескольких лет меня настигают взрывы активности, серия которых заканчивается ощущением новой книги как законченного целого – в этом целом я улавливаю центральную тему (темы), о существовании которой (которых) раньше и не подозревал. Странная это вещь – психология творчества. Но все же это лучше, чем легкость необычайная в мыслях и руке; тягостные паузы, ощущение паралича, периоды, когда сам язык кажется мертвым, – все это мне в конечном итоге помогает, потому что, когда случаются быстрые прорывы, они – по контрасту – тем более оказываются наполненными энергией.
Для Тома было крайне важно ощущать себя хозяином собственного времени: поэзию нельзя торопить, она должна являться сама. Поэтому, хотя он и любил преподавать (и студенты его любили), он ограничил педагогическую работу одним семестром в год в Беркли. По сути, это был единственный источник его дохода в дополнение к гонорарам за время от времени публикуемые рецензии да плате за кое-какую работу на заказ. «Мои доходы, – писал Том, – составляют примерно половину того, что получает водитель автобуса или дворник; но это мой выбор, поскольку я предпочитаю свободу необходимости работать полный рабочий день». Правда, я не думаю, что Тома сильно тревожил недостаток средств – ему не была свойственна тяга к роскоши (хотя он и бывал щедрым), по природе своей он был аскетом (все изменилось в 1992 году, когда Том получил премию Макартура, после чего у него появилась возможность и попутешествовать, и немного себя побаловать).
Мы часто писали друг другу о книгах, которые нас волновали, иногда – о книгах, которые, как каждый из нас думал, другому обязательно нужно прочесть. Том писал: «Лучший новый поэт за последние годы – Род Тэйлор… превосходный писатель – вы уже читали его?» Я не читал и вскоре получал «Флорида Ист-кост чэмпион». Наши вкусы не всегда совпадали, и одна из книжек, от которой я был в восторге, вызвала его презрительную ярость и критику столь свирепую, что я благодарил Бога за то, что все это было в частном письме, а не публично. Как и Оден, Том редко рецензировал то, что ему не нравилось, а потому чаще всего его рецензии были одобрительными
[66]. Мне нравились доброжелательность и уравновешенность этих его критических работ, особенно тех, что были включены в его критический сборник «Моменты мимолетные поэзии».
Когда мы комментировали работы друг друга, Том выражался гораздо более определенно и внятно, чем я. Меня восхищали все его стихотворения и поэмы, хотя я редко пытался их анализировать, в то время как Том был постоянно готов определить – насколько это ему открывалось – сильные и слабые стороны того, что я присылал. Иногда, особенно в первые годы нашей дружбы, я приходил в ужас от его прямоты; особенно я боялся, что он найдет мою писанину невнятной, лживой и бесталанной, а то и еще хуже. Когда же в 1971 году я отослал Тому «Мигрень», мне была страшно интересна его реакция – я зависел от его суждений и придавал им бо́льшее значение, чем отзывам других людей.
В 1980-е я послал Тому рукопись нескольких очерков, которыми собирался завершить книгу «Человек, который принял жену за шляпу». Некоторые из них ему очень понравились (особенно «Художник-аутист» и «Близнецы»), но один, «Рождество», он назвал катастрофой (в конечном итоге я с ним согласился и отправил очерк в мусорную корзину).
Отзыв же, который оказал на меня самое значительное влияние, потому что резко противопоставил меня настоящего и меня, которым я был до того, как встретил Тома, содержался в письме, написанном им, когда в 1973 году я отправил ему «Пробуждения». Том писал следующее:
Ваши «Пробуждения» – вещь необычайная. Я помню, как в конце шестидесятых Вы рассказывали о книге, которую хотели бы написать; чтобы это был одновременно и научный труд, достойный чтения, и просто хорошо написанная книга. Вне всякого сомнения, Вы это сделали в «Пробуждениях»… Я также думал о Большом дневнике, который Вы мне показывали. Тогда я считал, что Вы наделены большим талантом, но Вам не хватает одного качества, причем самого важного качества – назовем его гуманностью, или силой сочувствия, или еще как-нибудь. И, откровенно говоря, я сомневался, что Вы станете хорошим писателем, потому что этому качеству нельзя научить… Недостаток сочувствия и недостаток наблюдательности системно связаны друг с другом…
О чем я и не подозревал, так это о том, что появление этого качества может быть просто отложено – лет до тридцати. То, чего мне так не хватало в Ваших ранних записках, стало замечательным организующим принципом «Пробуждений». Сила сочувствия сформировала и Ваш стиль, сделала его столь экономным, разнообразным и проникновенным… Интересно, знаете ли Вы, почему это произошло? Вы либо очень долго работали со своими пациентами, либо Вас раскрыла «кислота», либо Вы по-настоящему полюбили (не просто были увлечены, а действительно полюбили). Либо все это произошло одновременно…
Я был по-настоящему взволнован этим письмом, даже одержим им. И не знал, что ответить Тому. Мне тогда удалось и полюбить, и разлюбить; да и своих пациентов я любил (сочувствие ведь тоже род любви, способный открыть вам глаза). Я не думаю, что в том, что я «раскрылся», какую-то роль сыграла «кислота» – я ее почти не употреблял, тогда как Том черпал в ней вдохновение
[67].
