Перцептуальные последствия повреждений моего зрительного органа предоставили мне широкие возможности для исследования; я чувствовал, что передо мной открылся целый мир странных, необычных явлений, хотя я не мог не думать, что все пациенты с проблемами органов зрения испытывают нечто подобное тому, что испытывал я. Поэтому, когда я писал о собственном опыте, я писал и для них. Но чувство открытия опьяняло меня и позволяло продвигаться через то, что в противном случае деморализовало и стало бы причиной неизбывного страха. Так же помогали мне работа с пациентами и мое творчество.
Когда я работал над очередной книгой, «Глаз разума», меня вновь посетила серия бед, связанных с хирургией. В сентябре 2009 года, вскоре после кровотечения в правом глазу, мне пришлось полностью заменить левое колено (одним из последствий операции стал, как и прежде, небольшой журнал наблюдений). Мне сказали, что после операции у меня есть восемь недель, чтобы полностью восстановить подвижность колена; если мне не удастся этого сделать, у меня всю оставшуюся жизнь будет негнущаяся нога. Разрабатывать колено, напрягая ткани шрама, было очень больно.
– Не нужно бравировать, – говорил мне хирург. – Можете принимать любые болеутоляющие.
Терапевты, напротив, говорили о боли почти с любовью:
– Обнимайте ее, – настаивали они. – Погрузитесь в боль, утоните в ней. Это «хорошая боль».
Принципиально важным для обретения гибкости сустава было за данные восемь недель выйти на максимум болевых ощущений.
Все шло хорошо в реабилитационном центре, нога обретала гибкость и силу, когда меня подкосила новая проблема – вернулся ишиас, с которым я долгие годы успешно боролся; он подкрался медленно, исподволь, но быстро набрал силу и интенсивность за пределами всего, что мне было знакомо.
Как я ни пытался продолжить реабилитацию и вести активный образ жизни, ишиас меня добил, и к декабрю я был прикован к постели. После операции на колене у меня оставалось много морфина – он оказал мне неоценимую помощь в борьбе с «хорошей болью» в колене, но был абсолютно бесполезен против невралгических болей, типичных для повреждения спинального нерва (это так называемая невропатическая боль). Сидеть стало невозможно – даже в течение секунды.
Я не мог сидя играть на фортепиано – тяжелый удар, поскольку после того, как мне исполнилось семьдесят пять, я вернулся к музицированию и музыкальным урокам (написав, что даже старые люди могут овладеть новыми навыками, я решил, что мне пора последовать своему же совету). Я попытался играть стоя, но это было невозможно.
Стоя я и писал, сделав на рабочем столе особую высокую платформу на десяти томах Оксфордского словаря в качестве подставки. Концентрация, которая была необходима при письме, была столь же эффективна, как и морфин, но не имела побочных эффектов. Я ненавидел лежать в постели, этой геенне боли, и проводил максимальное количество времени возле своей импровизированной стойки.
Теперь многое из того, о чем я читал, писал и думал, было о боли, предмете, который меня никогда не занимал. Если исходить из моего личного опыта, существовало по меньшей мере два совершенно различных типа боли. Боль, вызванная операцией на колене, была местной; она не выходила за пределы колена и полностью зависела от того, насколько сильно я потягивал оперированное колено и стянутые ткани. Я мог легко вывести количественные характеристики этой боли по десятибалльной шкале, и, кроме того, как говорили терапевты, это была «хорошая боль», которую можно было «обнять» и, хорошо поработав, победить.
Ишиас (неадекватный термин) давал качественно иную боль. Во-первых, она была не местного характера, а распространялась далеко за пределы зоны, иннервируемой корешком ущемленного нерва L5 справа. В отличие от коленной боли, при ишиасе боль не вызывается растяжением тканей. Она приходит неожиданными пароксизмами, совершенно непредсказуемыми, к которым нельзя подготовиться – ты даже заранее не успеваешь сжать зубы! Ее интенсивность – за пределами любой шкалы, ей нельзя дать количественную оценку, она подавляюще-всеобъемлюща.
Что еще хуже, этот тип боли включает и эмоциональный компонент, который трудно описать, в котором есть и «отчаяние», и «тоска», и «ужас» – эти слова едва ли выражают его суть. Невралгическую боль нельзя «обнять», с ней нельзя бороться и ее невозможно принять. Она сокрушает и превращает человека в дрожащую, почти безмозглую бесформенную массу; вся сила воли человека, вся его индивидуальность исчезают перед натиском этого врага.
Я перечитал знаменитые «Исследования по неврологии» Генри Хэда, где он противопоставляет «эпикритические» ощущения – четко локализованные, опознаваемые и подверженные стимуляции – «протопатическим»: диффузным, эмоционально окрашенным и пароксизмальным. Данная дихотомия хорошо соотносится с двумя типами испытываемой мной боли, и я подумал, а не написать ли мне небольшую и очень личную книгу (или очерк) про боль, где можно было бы, среди всего прочего, возродить давно забытые термины и дефиниции, данные когда-то Хэдом? Я истерзал этими мыслями своих друзей и коллег, но так и не закончил очерка, который собирался написать.
К декабрю боль, доставляемая ишиасом, стала столь всепоглощающей, что я уже не мог ни читать, ни писать и задумался о самоубийстве
[89].
Операция на спине была назначена на восьмое декабря. К этому моменту я держался на огромных дозах морфина, а мой хирург еще и заверил меня, что боль от послеоперационного отека может быть еще больше – что и произошло в последующие после операции две недели. Поэтому декабрь 2009 года для меня оказался месяцем мрачным, а огромные количества лекарств, которые я принимал для снятия боли, обострили в то время все мои чувства, и я постоянно колебался между крайним отчаянием и надеждой.
Я не мог выносить постельный режим все двадцать четыре часа в сутки, хотя и чувствовал необходимость находиться в горизонтальном положении. Поэтому (с палкой в одной руке и с Кейт по другую руку) я шел в офис, чтобы по крайней мере надиктовать письма, ответить на звонки, уверяя себя таким образом, что я работаю, лежа на офисном диване.
Вскоре после того, как в 2008 году мне исполнилось семьдесят пять, я встретил человека, который мне понравился. Это был Билли, писатель, который только что переехал в Нью-Йорк из Сан-Франциско. Мы стали вместе обедать. По натуре застенчивый и робкий, я почувствовал, как между нами возникают и устанавливаются дружеские, интимные чувства, глубину которых мы пока оба не ощущаем. О последнем я догадался только в декабре 2009-го, когда восстанавливался после операции на колене и мучился болями.
