– Наверное, ты прав, – признала я. – Мне действительно сложно оценить то, насколько это мужественно, – когда один мужчина мастерит сумку в подарок другому.
В ответ на эти слова он пустился в объяснения (довольно громкие), что это индейская сумка для талисманов, и я ответила:
– Ой, ну а мне-то откуда про это знать. У меня никогда не было сумочки из морды койота, потому что я все равно не смогла бы подобрать к ней туфли.
Тогда Виктор сверкнул на меня глазами и сказал, что мне просто не дано это понять, и я с ним согласилась, обвинив во всем свое влагалище, ведь, как мне казалось, именно обвинениями мы с ним и занимались. Тогда Виктор смиренно вздохнул, поцеловал меня в лоб и несколько неубедительно передо мной извинился. Подозреваю, сделал он это не столько из-за того, что не хотел показаться сексистом, сколько потому, что попросту боялся спорить с моим влагалищем. Что было весьма разумно с его стороны, потому что с моим влагалищем шутки плохи.
Отцу, впрочем, сумка из морды койота понравилась, и он повесил ее на почетное место над камином, где она висит и по сей день. Виктору все-таки удалось завоевать уважение моего отца, и для этого оказалось достаточно ранца, сделанного из мертвого животного. Мне тоже хотелось подобрать какое-то секретное сочетание, благодаря которому родители Виктора приняли бы меня так же охотно. Не то чтобы они меня недолюбливали. Просто, казалось, им рядом со мной было неловко. Они были вежливыми и добрыми, но выглядели озадаченными. Как если бы их сын внезапно явился домой с вытатуированной на шее надписью: «ПРИГОТОВЬТЕ МНЕ МАКАРОШКИ». Казалось, они в шоке и в замешательстве, а может, им и вовсе было плохо, но при этом они вроде бы понимали, что уже ничего не поделаешь, так что неуверенно хвалили эту непонятную татуировку на шее, которой их сын предложил руку и сердце.
Это никогда не было до такой степени очевидно, как в день перед нашей свадьбой, когда Виктор привел своих маму и отчима в дом моих родителей, чтобы они могли познакомиться и пообщаться до свадьбы. Нам с мамой удалось убедить отца не выходить из мастерской, пока мне не удастся их немного напоить и убедить, что мы все вполне себе нормальные. К сожалению, как только Виктор и его родители приехали, отец их услышал и принялся махать им рукой, чтобы они подошли к нему на полянку за мастерской, где он развел очень большой костер. Посреди костра стояла огромная металлическая бочка, наполненная кипящей жидкостью, и пар поднимался прямо к сединам моего отца, размешивавшего содержимое бочки ручкой от метлы. В этот самый момент Виктору следовало сделать вид, что он не слышит моего отца, а затем быстренько загнать своих родителей в дом, но вместо этого он нервно улыбнулся и принялся помогать своей маме, чьи элегантные каблуки утопали в грязи, петлять между курами. Мой отец грозно возвысился над Виктором и его родителями, но тепло поприветствовал их своим звучным голосом, не прекращая при этом помешивать бурлящую жижу. Моя будущая свекровь решила попробовать завести разговор: она удивленно взглянула на пузырящуюся жидкость и дрожащим голосом спросила:
– А что вы готовите? – она нерешительно наклонилась, пытаясь улыбнуться. – Это… рагу?
Мой отец дружелюбно ухмыльнулся, снисходительно улыбнулся, словно перед ним стоял ребенок, и сказал:
– Да нет. Просто отвариваю черепа, – после чего выловил ручкой от метлы коровий череп с остатками мяса, чтобы продемонстрировать ей.
В этот момент из коровьей головы выпали глаза. Они покатились прямо к моей будущей свекрови и остановились у ее дизайнерских туфель, словно хотели заглянуть ей под юбку. После этого моя будущая родня заковыляла обратно к машине и поспешно ретировалась. Больше до свадьбы я их не видела.
Тем не менее они, стиснув зубы, предприняли отважную попытку принять меня в свою семью и нерешительно пригласили меня в свою жизнь. Они относились ко мне с уважением, но при этом и с немалой долей смущения, словно я принесла с собой в эту жизнь угрозу нестабильности – и вообще угрозу. Только потом, когда я уже шла к алтарю в день своей свадьбы, я, наконец, поняла, что за выражение было в глазах родителей Виктора – это был тот же самый взгляд, который я как-то видела у него самого много месяцев назад. Тогда-то до меня и дошло, что я стала той самой рысью, которую никто не ожидал увидеть. И теперь я прекрасно понимала, до чего было напугано это бедное животное.
Женившиеся четвертого июля
Мы с Виктором поженились четвертого июля. Это было как в фильме «Рожденный четвертого июля», только с меньшим количеством инвалидных колясок, да и Тома Круза тут не было. А вообще я на самом деле никогда не смотрела «Рожденного четвертого июля», потому что этот фильм мне всегда казался слишком депрессивным. Впрочем, если честно, я мало что помню о собственной свадьбе, так что вполне возможно, что Том Круз на ней все-таки был, и я просто об этом забыла. Наверное, будет неловко, когда я в следующий (или в первый) раз встречу Тома Круза.
В день нашей свадьбы и у меня, и у Виктора было дурное предчувствие.
Мое дурное предчувствие было связано с тем, что мне только-только исполнилось двадцать два, я была совершенно незрелой и не имела ни малейшего понятия о том, как быть кому-то женой, – а еще, и это куда более важно, с моим нарядом (см. «двадцать два» и «незрелая»). По странной иронии судьбы, Виктор купил мне свадебное платье, которое я увидела в витрине проката свадебных платьев незадолго до его закрытия. Оно было неподобающего девственно-белого цвета, было украшено бисером и бантом и выглядело как свадебное платье, которое бы и принцесса Диана, и Скарлетт О’Хара назвали бы «полным перебором». Каждый из вздымающихся пышных рукавов был больше моей головы – казалось, они набиты газетной бумагой (подозреваю, это были воскресные выпуски «Нью-Йорк таймс»), а юбка на жестком каркасе с бесконечными оборками вынуждала меня следить, чтобы в радиусе двух метров от меня никого и ничего не было, потому что когда юбка прижималась к чему-то с одной стороны, то другая сторона тут же поднималась и била меня по голове. Она требовала большого внимания, была модной и чистой, как свежевыпавший снег, и я бы в жизни не выбрала это платье сама, но Виктор настаивал, что оно «прямо для меня», – это, как мне казалось, было не столько оскорбительно, сколько соответствовало его представлению о женщине, которой я могла бы однажды стать. Он в стольком ошибался, что я даже начала сбиваться со счета.
Дурные предчувствия между тем были не у меня одной. У Виктора они были связаны с тем, что за две недели до того у нас было, как я его называю, «очень неудачное свидание». Виктор же по-прежнему называет его «тот раз, когда ты меня чуть не убила»*.
* Примечание: теперь он называет его «первый раз, когда ты меня чуть не убила».
Но ведь не Виктор пишет эту книгу – главным образом потому, что он любит делать из мухи слона. Правда же заключается в том, что мы с ним в тот день поехали после заката кататься по пустынным сельским дорогам, и Виктор выглядывал змей. Целенаправленно. Он в тот год начал ими увлекаться и подрабатывал тем, что разыскивал змей, греющихся после наступления темноты на горячем асфальте пустых дорог, ловил их, укрощал, а затем продавал любителям змей. Он отлично распознавал самых безобидных и простых в укрощении змей и прислушивался к моему совету никогда не связываться с агрессивными ядовитыми змеями до тех самых пор, пока в тот вечер не увидел на дороге очень крупную гремучую змею, – казалось, что ее переехала машина. Виктор остановил пикап, и я сказала ему не выходить из машины, но он возразил, что змею явно раздавили, и попросил меня посветить фонарем, чтобы он мог убедиться, что змея умерла и не мучается. Я предложила просто еще несколько раз по ней проехаться, но Виктор посмотрел на меня так, словно я несу какую-то околесицу, и медленно вышел из машины. Я нерешительно открыла пассажирскую дверь, но не стала выходить наружу, а перегнулась через капот, уверенная, что поблизости лежат в засаде и готовятся напасть другие гремучие змеи. Виктор обернулся и посмотрел на меня с недовольством.
