— Что? — удивился Павел.
— Вот это женщина! Ты представляешь, ее, видимо, поймали бродяги-дезертиры из разбитой армии Наполеона и давай «пороть». Пороли-пороли…
— Это я слышу, — посмеялся Павел. — Не глухой. Радио работает.
— А ты послушай. Пороли-пороли-пороли, пороли-пороли-пороли, пороли-пороли-пороли, пороли-пороли-пороли, пороли-пороли, но «пропороть» не смогли. Четырнадцать раз ее «пороли» и не смогли…
— Ты это из песни узнал про наполеоновских дезертиров? — хмыкнул Павел.
— Это я так представил. Затащили в походную палатку и давай «пороть». И не смогли «пропороть». Куда уж им войну выиграть с нами, если женщину как следует «пропороть» не смогли!
В кабинет, приоткрыв дверь, заглянула Антонова — дознаватель.
— Кого это вы пороть собрались? Что еще за планирование экзекуций?
— Никого мы не собрались, — отозвался со вздохом Килькин, закрывая свою тетрадку и пряча ее в ящик письменного стола. Песня уже кончилась. — Мы просто работаем, Ася Николаевна. Занимаемся обычной повседневной бюрократической рутиной.
Павел поборол в себе желание громко расхохотаться, отвернулся, шмыгая носом.
Начальница, не собираясь заходить, с порога строго отчитала Килькина:
— Ты активней ей занимайся, Петя, этой бюрократической работой, тебе за нее деньги платят — заработную плату…
— Да, да… Любимая начальница, я покорный раб!
— Ты обалдуй! Как ты прошел переаттестацию, до сих пор удивляюсь!
— Я применил коррупционные схемы, все поняли, что я «свой человек», и меня оставили, а всех бескорыстных выгнали поганой метлой, чтобы не мешали работать полицейской машине!
Антонова усмехнулась, посмотрела на Павла, сказала ему, имея в виду Килькина:
— Он конченый обалдуй! Да, Паша?
Павел, улыбаясь, пожал плечами — с начальством лучше не спорить.
Антонова ушла… Через минуту исчез из кабинета и Килькин, ничего не сказав Павлу. Любовнички! Их глупые попытки скрыть свои тайные отношения смешили все управление.
Павел засел за отчет. Написание шло туго, но успеть было необходимо по двум причинам: Аксюшкину требовалось докладывать о рейде перед начальником областного УВД и губернатором, а Павел с завтрашнего дня отправлялся в законный, так давно ожидаемый тридцатидневный отпуск и не мог оставлять бардака в своих делах. Он любил во всем порядок. А порядок на работе — первое дело!
Он просмотрел исписанные листы, подшил в картонную обложку. Вспомнил выражение «Шить дело белыми нитками» и усмехнулся. В царской России реально шили дела, используя белые натуральные нитки, тогда скоросшивателей не было!
Осмотрел свой стол, такой родной и любимый. Он его не увидит месяц. Огромный срок! Павел знал, что затоскует уже через неделю без любимой работы. Вот тебе и отдых! Первые дни отсыпные, а что потом — бездельная маета? Чувство неудовлетворения, возникшее в палате погибшего Алешковского, не только не ушло, но, напротив, стало тискать душу непонятным томлением. Было в этом деле много белых пятен: пилку, которой проделана дыра в решетке, так и не нашли, непонятная «разумность» написанного в тетради…
Павел снова перелистал растрепанную тетрадку. Почерк забористый, быстрый. Мысли в голове этого малого текли четким выверенным текстом. А главврач смотрел на такие нюансы «болезни» абсолютно спокойно. Насколько Павел знал, сумасшедшие не отличаются умением сосредотачиваться. Хотя им, психиатрам, виднее, конечно.
В коридоре послышались голоса. Распахнулась дверь, в кабинет вошли Соболев и улыбающийся Аксюшкин.
— Павел, отчет готов?
— Забирай. Выполнил план?
Аксюшкин молча забрал скоросшиватель и ушел.
— Что он такой неразговорчивый? — удивился Павел.
— Готовится к головомойке. Ты же знаешь нашего губернатора — будет кривить губы на областного, а шеф потом Аксюшкину по ушам проедется — мало не покажется.
— За что, если план сделали?
— Найдут за что. Сейчас это модно — полицию давить надо не надо. — Соболев плюхнулся на жесткий стул желтого цвета, громко вздохнул. — Устал сегодня. Где Петька?
— Пошел куда-то.
— Что, интересно написано?
— Ты о тетради? — Павел снова перелистал замусоленные страницы. — Написано в прошлом времени о нашем будущем. Как воспоминание о грядущем.
— Непризнанный гений? — ядовито усмехнулся Соболев.
— Это меня и настораживает. Правда ли он сумасшедший?
— Был.
— Что — был?
— Был сумасшедший. Он выбросился из окна. Аксюшкин закрыл дело как самоубийство. Остынь и расслабься — впереди отпуск.
Павел раскрыл тетрадь посередине, пытливо поглядел на коллегу:
— Вот здесь пишется о борьбе Бойца с правящим у нас Злом. Он уничтожит пять Поборников Зла, желающих растащить северную страну на независимые личные уделы, и уберет Сеятеля.
— Кто такой Сеятель?
— Не очень понятно. Он сеет Зло.
— Поборники уже существуют. Он будет новых высевать?
Павел пожал плечами:
— Может, он оберегает этих Поборников, удаляет вокруг них полезные сорняки, если можно так выразиться. Окучивает их.
— Ты отнеси эту тетрадку в одно из издательств. Сейчас это модно, купят легко: мессия из будущего, самоубийство, Зло, грядущее исцеление страны.
— Ладно, Михаил, не зубоскаль. Если бы я не собирался в отпуск, я бы это дело еще подержал, копнул глубже. Не верю я в сумасшествие автора этого сочинения.
— Может, им был не Алешковский?
— Может быть. Пойдем покурим? — предложил Павел.
— А здесь? — заленился Соболев, оглядывая родной кабинет.
— Здесь Ася будет ругаться, да и обкатаем новую комнату для курения.
— Это дело! Идем!
Все знали, что Павел не курил, но он всегда с готовностью шел «курить», дышал дымом и говорил, что такой же заядлый курильщик, как и все, только жадный — крохобор, потому не покупает себе сигареты, а пассивно вдыхает чужой дым, и все это из-за жадности. Все ценили его юмор.
В новой курилке уселись на мягкий диванчик. По обе стороны стояли урны-плевательницы из блестящей стали. Напротив, на стене, висел плоский телевизор, который крутил видеоролики о вреде курения.
— Здорово придумали, — заметил Соболев, кивая на экран.
— Да, о нас грешных начальство заботится.
— О, Паша, смотри, — оживился Михаил, указывая дымящейся сигаретой на экран. Там висела фотография беззубого, гнилого рта. — У нас с тобой такие же скоро будут.
Они радостно, весело посмеялись.
