– Не вздумайте их жалеть, – сказала она. – Эта нечисть не понимает и не прощает жалости.
– Господин барон, господин юнкер, выходите оттуда! – позвал Уве.
– Нельзя. Если я сойду с места – они нырнут в свою нору и уйдут, – ответил Рейнмар.
– Пускай ныряют.
Альвриг Эйтри, прятавшийся от зеленых шаров за спинами цвергов, подал голос.
– Юнкер Рейнмар, мы можем договориться! Мы уходим, вы остаетесь. Шимдорн – ваш. Можем заплатить!
– Юнкер Рейнмар, нельзя верить ни единому слову цверга и альврига, – предупредила Шварценелль.
– Это я уже понял.
– Пропустите их к норе, господин юнкер! Так будет лучше для всех! – воскликнул Уве.
– Он прав, – подтвердила Шварценелль.
Рейнмар неохотно отошел от норы.
Первыми туда соскочили альвриги и утащили с собой Гизеллу Ингвиру. За ними – обожженные цверги. В подвале осталось несколько трупов.
– А вот вам прощальный подарочек! – крикнул Уве, сбежал с лестницы и запустил в нору свой самый большой огненный шар. – И еще! И еще!
Шварценелль подошла к Рейнмару.
– Не знаю я, как получилось, что Зеленый Меч увял, но видела я, как он ожил. Ничего не хочешь об этом сказать, юнкер Рейнмар?
– Нет, – ответил Рейнмар и покраснел – ему было стыдно.
– Нет так нет.
– Ты славно придумал, парень, – сказал старый барон Уве. – Теперь моим людям не придется возиться с вонючими трупами, разве что вот эти вынести. Все трупы останутся под землей. Хочешь мне служить?
– Нет, господин барон, я вернусь к себе в Русдорф. У нас и так мало мужчин осталось, – ответил Уве. – А вот если ваша милость даст денег, чтобы мы купили на зиму припасов да привели с ярмарки хотя бы две пары лошадей, за это весь Русдорф будет благодарен.
– Денег не дам, у меня их нет, но дам золотые кубки и чаши. Сумеешь их хорошо продать?
– Как не суметь! Я на ярмарках всегда отменно торгуюсь.
Эрна молча смотрела на Рейнмара. Она видела то, чего не разглядел еще никто из мужчин: его лицо изменилось. То ли жизнь впроголодь под землей дала себя знать, то ли настала юноше пора взрослеть, а только пропал розовый румянец на осунувшихся щеках, между бровей появились две глубокие складки, глаза же…
Раньше не было такого прищура, такого тяжелого взгляда.
Потом, когда все вышли в замковый двор, к ней подошла Шварценелль.
– Любишь? – прямо спросила она.
– Люблю.
– Не скоро он сможет думать и говорить о любви. Сейчас у него с его Зеленым Мечом есть дело.
– Да, матушка Нелль, я знаю.
Рейнмар никому не сказал ни слова, но всем было ясно: сидеть в Шимдорне и командовать челядью, которой велено вычистить замок, он не сможет и не будет. Теперь место Рейнмара – там, где появятся цверги. А в том, что они вскоре еще где-то появятся, никто, кроме перепуганной маленькой Беатрисы, не сомневался.
– Ты хочешь пойти с ним?
– Да, хочу. Если он позволит.
– Вот именно – если он позволит. Эрна, девочка, ведь того мальчика, которого ты полюбила, больше нет. Ты это понимаешь?
– Не знаю…
Шварценелль вздохнула. Ведь когда-то и она была молодой и влюбленной.
– Потом поймешь. А сейчас – держись от него подальше.
– Почему, матушка Нелль?
– Потому что ты видела его слабым и беспомощным. Ему потребуется еще немало побед, чтобы простить тебе это. Опять не понимаешь? Уезжай в Керренбург, к отцу, и возвращайся в Шимдорн через год. Тогда тебе будет шестнадцать, ему – девятнадцать. И, может быть, у вас все сладится. Я сама об этом позабочусь… Зеленый Меч, моя милая, это долг. И твои листья – долг. Ты будешь охранять Керренбург, пока юнкер Рейнмар будет истреблять подземную нечисть. А я…
– А ты, матушка Нелль?
– А я рада. Теперь я вижу, что рассталась со своим даром не напрасно. Это была выгодная сделка, девочка моя. Иногда нужно менять то надежное, что у тебя есть сегодня, на непонятное и неизвестное, которое, возможно, потребуется завтра. Или вообще никогда не потребуется… А теперь – прощай. Пойду-ка я с Уве в Русдорф. Там я всю жизнь прожила, там мой дом. Через год встретимся здесь, на этом самом месте, в замковом дворе. Может быть, к тому времени с цвергами будет покончено. И я пойду искать средство, чтобы избавить твоего ненаглядного от Зеленого Меча.
– Нет, матушка Нелль, нет!
– Хм… А ведь, пожалуй, ты права. Ничего мне не объясняй, все равно не получится.
Рейнмар в это время возился с Зеленым Мечом, обвивая его вокруг тела и закрепляя острие в поясной пряжке. И впервые за все это время Зеленый Меч не вызвал у него досады и злости.
Они поладили и помирились.
Цена рассудка
Верриберд ждал.
Он ждал очень долго. Счет зимам был утрачен после первой дюжины. Белые альвы плохо управляются с числами, но он честно пытался – пока не понял, что числа не имеют ровно никакого значения.
Он должен был жить – его удерживало в мире чувство вины.
Верриберд не успел спасти младшего брата. И он убил человека. Для белого альва убить живое существо было совершенно немыслимо – а он даже не задумался, вооруженная большим ножом рука сама совершила свое кровавое дело. Не успев ужаснуться, Верриберд побежал дальше. Он спас свою жизнь и жизнь своих братьев и сестер – но за спиной остался мертвый человек.
И Верриберд сам видел в своих размышлениях о жизни и смерти, о верности и предательстве, противоречия. Если бы он прибежал к шалашу, где оставался Энниберд, раньше – то, спасая брата, наверняка бы убил человека или даже двух. Нет, конечно, он сперва бы попытался говорить с ними… Но теперь он все яснее понимал: попытка убедить словами того, кто ищет беззащитного врага, безнадежна. А если бы Верриберд позволил убить себя – то погиб бы его род, так что и та смерть имела оправдание.
Но белые альвы всегда жили легко и безгрешно, в их жизни не случалось ничего, способного вызвать мучительные раздумья, и Верриберд, знавший ранее о сражениях с собственной совестью лишь умозрительно, то находил себе оправдание, то снова маялся.
Было еще кое-что…
Он старался заглушить это воспоминание, потому что оно вновь и вновь порождало острую боль от осознания вины. Иногда удавалось…
И еще кое-что, ставшее источником мучительных размышлений, тоже каким-то образом привязанных к чувству вины…
Сперва Верриберд считал, что был во всем прав. Потом однажды задумался: что если справедливость и милосердие имеют точно отмеренные сроки? Сперва – пора справедливости, потом, словно по тайному знаку, пора милосердия?
