Тогда все должно было измениться. Но не изменилось. Чем выше Мулагеш поднималась по карьерной лестнице, тем бесполезнее она себя чувствовала. Все эти аналитики, чиновники и политики говорили о смерти холодным, расчетливым языком банкиров. Естественно, ведь все эти люди – они же не на передовой, а в глубоком тылу, очень далеко от запаха рыхлой влажной земли и жалобного визга свиней по ночам. Так что ничего не поменялось, просто она больше не видела такого своими глазами.
Все это стало далеким прошлым, но оно никуда не делось, оно стало приходить к ней во сне, раз за разом Турин просыпалась в холодном поту, а в ушах стоял грохот Мирградской битвы. И рука болела и болела, и никакие лекарства не помогали. Некоторые доктора говорили, очень вежливо и осторожно, что, возможно, боль – она не в теле, а в голове. Другими словами, тело болело, потому что Мулагеш хотела, чтобы оно болело.
А однажды она приехала в военный госпиталь – это был первый за долгое время случай, когда она видела солдат, вернувшихся с передовой. Молодые ребята, юноши и девушки, лежали на своих койках, словно их прожевала и выплюнула какая-то чудовищная машина. И каждый, каждый из них пытался отдать честь генералу Мулагеш.
И тут боль в руке враз стала невыносимой, в локоть словно ножи вонзились, а кости пилили и втыкали туда шприцы, и безжалостные термиты вгрызались в плечо, готовое разлететься мелкими костяными осколками. Турин вышла на лестницу и упала на колени, подальше ото всех; она была вся белая от боли, вся в испарине, она скрежетала зубами, чтобы не закричать, не позвать докторов, не умолять их отрезать, отрезать от нее эту штуку, отрезать сейчас, прямо сейчас.
И она потеряла сознание. Дежурный нашел ее там, на лестнице, она лежала труп трупом, и он привел ее в сознание и спросил, не случилось ли чего. А она сказала – случилось, еще как случилось.
Только теперь она знала, что именно.
Это же ложь, благонамеренная ложь, вот это все. Война продолжается, а Мулагеш беспомощна, совершенно беспомощна, и тогда была, и сейчас – ну и что, что у нее вся грудь в медалях и большие полномочия, это же все ерунда; она все равно не может изменить к лучшему судьбу вверенных ей людей. Солдаты, гражданские – все они умирают, до сих пор умирают, – вот только раньше она могла об этом забыть, а сейчас – нет, не может.
– Поэтому я сбежала, – говорит Мулагеш. – Я не знала, что еще можно сделать. Оставаться было больно, и я не хотела врать ни себе, ни другим, а пришлось бы. Потому я взяла и спряталась на том острове.
Но и это не помогло. Каждую ночь она просыпалась от звуков выстрелов, от грохота битвы, и каждое утро рука ее невыносимо болела.
И вот однажды она получила письмо от премьер-министра. От маленькой, но смертоносной Шары Комайд, женщины, которая уничтожила бесчисленное множество правительств и чиновников, причем в последний раз это были сайпурские правительство и чиновники. И как-то так получилось, что Шара знала заветные слова, которым Мулагеш не могла сопротивляться, потому что это было ее заветное желание, то, что она столько лет пыталась сделать, а никак не получалось, слова, нацарапанные на листочке бумаги, которую привез ей мокрый от пота Питри Сутурашни…
– Она предложила мне выход из ситуации, – говорит Мулагеш. – Она предложила мне заняться тем, чем мне всегда хотелось заниматься, – изменить мир к лучшему. Чтобы все это было не напрасно.
– Здесь? В Вуртьястане?
Мулагеш некоторое время смотрит в темные волны.
– Да. Мне так кажется. Если Вуртьястан способен измениться к лучшему, то остальное тоже сможет. Разве не так?
Сигню молчит, налегая на руль.
13. Город Клинков
Ничто не вечно. Природа раз за разом доказывает нам это. Даже Божества не вечны, ибо они пали, как однажды, без сомнения, падут и высокие горы.
Что я оставлю миру после себя? Думаю, плоды моих трудов. Я надеюсь, что улицы, которые я помогла замостить, вода, которую я помогла провести, и камень, который я помогла ваять, – все это напомнит не мое имя, но имя инноваций, имя прогресса, имя любви.
Мир не вечен. Но это не значит, что мы не должны пытаться сделать его лучше.
Из письма Валлайши Тинадеши неизвестному адресату, 1652 г.
С течением лет генерал Лалит Бисвал до невероятной степени развил свое обоняние в отношении дыма: он различал такие нюансы запахов и ароматов, что ему мог бы позавидовать самый опытный сомелье. Едва вдохнув воздух, Бисвал мог, к примеру, сказать, что это дым от углей, дым от каменного угля, дым от дерева. А затем он безошибочно мог бы определить, что за дерево было: тик, дуб или ясень, а затем – сухое или зеленое.
И вот сейчас он идет через дымящиеся руины лагеря мятежников и чувствует запахи горящего дерева, в основном не просушенного – естественно, ведь к востоку отсюда горят леса. А еще он различает в этом запахе и другие ароматы: бумаги, горячего металла, пригоревшей почвы и пороха.
И, конечно, плоти. Возможно, пахнет бараниной, потому что в лагере теперь не протолкнуться среди овец, сбежавших из своих загонов, – но не только. Он чувствует, что в лагере горит человеческое тело. Возможно, даже не одно.
Он оценивает работу кавалерии, смотрит вокруг, положив руку на меч, – это нервный тик, появившийся после очередного боя. Молодцы кавалеристы, прекрасно справились: проскакали через лес и зашли в лагерь с севера, атаковали в темноте, потеснили мятежников на юг, а уж там их встретили ружья 112-го пехотного полка.
112-й потерял к этому времени много людей. Сколько раз в лесах на них нападали станцы – мелкие банды, которые налетали и откатывались, и так раз за разом. И вот теперь у 112-го появилась прекрасная возможность отомстить за своих.
Бисвал смотрит на горящие палатки. Вот это настоящая, честная война. Такая гораздо лучше, чем жалкая тайная война шпионов, дипломатов и министров. А вот надо будет посмотреть, увидит ли мир такую настоящую, реальную войну снова?
Но он думает, что да. Увидит. Лалит Бисвал всем сердцем верит, что мир – это всего лишь отсутствие войны, а война сама по себе абсолютно неизбежна. А когда она начнется, что скажут политики? Признают ли ее войной? Он спокойно перешагивает через труп. Что еще нужно ему сделать, чтобы они наконец-то очнулись?
Как же он одинок. Они предали его. Страна бросила его вот уже второй раз.
Но ничего, он больше никогда не позволит им так себя унизить.
Бисвал слышит какое-то шевеление рядом с собой и останавливается. Справа – обвалившаяся палатка, и под ней кто-то шебуршится.
Он стоит и смотрит. Возможно, это кто-то из его солдат, не исключено, что раненый.
Брезентовый полог откидывается, и из палатки выскакивает вуртьястанский мальчишка с пистолетом. Он целится Бисвалу в грудь, темные глаза смигивают под соломенными кудряшками. Мальчишка слишком долго колеблется.
