Мулагеш подпрыгивает, принюхивается и понимает, что потеряла сознание, сидя спиной к стене камеры. Она оглядывается. Свет в тюрьме сейчас притушен, по мрачным темным стенам разливается неяркое, кофейного цвета сияние. С другой стороны решетки кто-то стоит. Кто – не видно, в коридоре темно. Она замечает лишь морщинистый лоб и широкие плечи.
– Лалит? – неуверенно спрашивает она.
– Станцы верят в это, – говорит он. Голос у Бисвала низкий и хрипловатый. – Здесь, в полисе, они столетиями проповедовали это. Я читал. «Война и конфликт суть море, через которое плывут национальные государства». Так святой Петренко сказал. «Те, кому посчастливилось обрести тихую гавань, думают, что это неправда. Они забыли, что война – движущая сила. Война естественна. И только война придает человеку сил».
– Лалит… Какого демона ты делаешь? Зачем ты убил Раду? Ты хоть слышал, что я там тебе говорила?
– Да, слышал, – спокойно отвечает Бисвал. – Я тебе верю.
– А что мечи? Ты их уничтожил?
Он качает головой. Неяркий свет падает ему на лицо. В глазах у него горит странный огонек. Мулагеш он сейчас напоминает хищника, мрачно выбирающегося из тени берлоги.
– Я приказал перевезти их в крепость ради их сохранности.
– Что-что ты сделал?
– Ты сама сказала: пока мечи существуют, нам грозит война, – говорит Бисвал. – И я тебе верю. Но я также считаю, что война всегда нам грозила. Последние семьдесят лет Сайпур пользовался своим превосходством в мире. Никто не мог бросить вызов его мощи и гегемонии. Но это сделало нас слабыми и мягкотелыми.
– О чем ты?
– Ты видела здешних людей, – говорит Бисвал. – Как ты считаешь, они встанут на бой с нами? Они и сейчас сражаются – палками и камнями, а представь себе, что будет, если до них дойдет технический прогресс. Вот уже сорок лет мы ни с кем не воевали, Турин, а последнюю войну, в которой сражались и проливали кровь мы с тобой, наша родина пытается изгнать из памяти. Подвергать сомнению наше превосходство считается невежливым. Но когда-нибудь Сайпуру придется признать истинное положение вещей. Нам снова нужно сражаться. Мы не можем более позволить другим странам делать то, что им хочется. Мы не можем более позволить себе пассивность. И совершенно точно не можем себе позволить быть щедрыми. – Он склоняет голову. – И если мне суждено пробудить Сайпур ото сна – значит, так тому и быть.
Мулагеш в ужасе смотрит на него:
– Ты хочешь… использовать Ночь Моря Клинков, чтобы начать мировую войну?
– В мире уже идет война, Турин, – отвечает Бисвал. – Только тихая. Континент усиливается с каждым годом. И он борется с нами. Сейчас они бедны, но это же не навсегда. Мы можем либо начать действовать сегодня, либо заплатить за промедление в будущем. Я предпочитаю первый вариант.
– Но… но… что ты, мать твою, несешь, что за хрень!
– Это правда, – спокойно говорит он. – Быть сверхдержавой – значит вести постоянную войну с соседями. Мы должны признать, что это правда, либо проиграть. И сегодня вечером наша родина сделает свой выбор.
– Это безумие какое-то! – в ярости говорит Мулагеш. – А самое главное – глупость несусветная! Лалит, здесь, в бога в душу, такое рубилово начнется! И нас же первых тут нашинкуют! У них численное преимущество – тысяча к одному, и каждый из их солдат стоит ста наших!
– Ты сомневаешься в нас, – отвечает Бисвал с безмятежностью, которая начинает уже бесить Мулагеш. – Естественно. Ты слишком долго прожила в тени Комайд, а она никогда не симпатизировала армии. У нас тут очень продвинутое оружие, Турин, оружие чудовищной разрушительной силы. Мы предупреждены и начеку. Вуртьястанская армия придет сюда, ибо здесь лежат их мечи. И мы уничтожим их. Я уже приказал береговым батареям готовиться к бою. И после этой битвы отношение Сайпура к здешнему проклятому краю изменится.
– Какой же ты дурак! – говорит Мулагеш. – Ты подвергаешь риску всех своих солдат – и ради чего? Чтобы потешить свое сраное самолюбие! При чем здесь национальные государства, война, гегемония! Тут все дело – в тебе!
Огромные корявые руки Бисвала вцепляются в решетку, но сам он молчит.
– Ты просто хочешь оказаться под софитами славы, Лалит, – продолжает Мулагеш. – Ты так и не простил Сайпур за то, что они отказали Желтому походу в праве на существование и замолчали его. Ты так и не простил меня за то, что меня провозгласили этим демоновым героем гребаной Мирградской битвы. Ты думаешь, что герой – ты, а твое начальство считает тебя чудовищем. И ты, Лалит, и вправду чудовище. – И она тихо добавляет: – Мы оба – чудовища. И ты, и я. Это расплата за то, что мы сделали.
– За то, что мы сделали? – шипит Бисвал. Он вцепляется в прутья решетки с такой силой, что та трясется. – За то, что мы сделали? А что мы сделали? Выиграли войну? Это так ужасно? Спасли жизни сайпурцев, положили конец конфликту? Мы это сделали, и что ж, теперь мы демоны, да? Это что, правильно, что они должны забыть нас, забыть, что мы сделали?
Мулагеш встает и кричит ему в лицо:
– Мы сровняли с землей города! Мы уничтожили целые семьи! Мы убили не просто мирных жителей, мы детей в колыбелях убивали!
– Потому что этого потребовала родина! Она этого потребовала – а потом забыла о нас. Они забыли и тех, кто отдал за это жизнь! Вместо благодарности они о нас забыли!
– Да хватит уже! – говорит Мулагеш. – Хватит! Да проклянут тебя моря, Лалит Бисвал! Да проклянет тебя судьба, тысячу и тысячу раз – за то, что не выучился тому, чему выучилась я! Мы слуги. Мы служим. Гуманизм – вот на что мы ориентируемся, служа! И мы ничего не просим взамен у нашей родины. И мы соглашаемся со всем этим, надевая военную форму. А твоим пафосным выкрутасам и мечтам о мировом господстве не место в цивилизованном мире.
Бисвал смотрит на нее, побелев от гнева:
– Я хотел попросить тебя присоединиться ко мне, – тихо говорит он. – Помочь нам отразить эту атаку. Ты откажешь мне в этом? Бросишь на произвол судьбы своих братьев по оружию?
– Я отказываюсь участвовать в твоей идиотской войне, – чеканит Мулагеш. – Я служу не тебе. Я служу родине. Можешь убить меня, как я убила Бансу и Санхара. Лучше умереть с честью, чем жить как дикарь.
Он отступает от решетки, тяжело дыша. И шепчет:
– Мне на тебя даже пули жалко.
И он разворачивается, сжав кулаки, и уходит.
* * *
Сигруд стоит на пороге слабо освещенной комнаты. Стоит и смотрит на высокий металлический стол у дальней стены. И на тело, что лежит на нем. Ему не составило труда пробраться в крепость – там царила суматоха из-за каких-то отданных Бисвалом приказов. И вот теперь он здесь – и у него нет сил сделать шаг вперед.
Ему нужно подойти – он это знает, и он подойдет, – но прямо сейчас он не может. Не может двинуться.
В воздухе разливается запах крови и сигарет. Ноги у него подкашиваются, сердце бешено бьется. Сигруд йе Харквальдссон всегда довольствовался тем, что есть, и не испытывал жгучих желаний, подобно другим людям, которые всегда хотели чего-нибудь. Но сейчас его посетило отчаянное желание не видеть, отказаться верить глазам, и это желание настолько свирепое, что даже мир обязан подчиниться ему: пусть то, что стоит перед глазами, исчезнет, убежит, спрячется в нору, как гадостный жук.
