– И вы можете провести вскрытие?
– Ч-частично. Да. Т-тело, как видите, не свежее, так сказать, но… я м-могу попытаться. А что вы хотели бы об-бнаружить?
– Что-нибудь. Я хочу найти хоть какую-то зацепку, чтобы вычислить этих ублюдков.
Рада покорно кивает:
– Тогда начнем.
Мулагеш садится у дальней стены и пододвигает второе кресло, чтобы положить на него ногу. Она откидывается на спинку, кладет руки на живот и наблюдает, словно зритель на спортивных соревнованиях, как Рада Смолиск бережно и тщательно рассекает некогда бывшие человеческими части тела. Процесс этот вовсе не похож на чудовищное надругательство, нет. Напротив, Рада время от времени комментирует его совершенно спокойно, будто они плывут на лодке среди мирного пасторального пейзажа.
– Какие чистые срезы, – тихо говорит она. – Словно хирург работал. Но даже хирургическое вмешательство такого объема оставило бы… как сказать… следы распиливания. Потому что это сложно – вот так вот рассечь столько тканей. А следов нет. Ее как будто пилой разделали.
И она тянется за каким-то жутким инструментом.
За работой она не заикается, кстати. Словно в процессе вскрытия она превращается в совершенно другого человека – более уверенного в себе, более собранного.
А вот Мулагеш трудно сосредоточиться. В течение тех часов, что длится вскрытие – а процесс затягивается, она не ожидала, что это такое долгое дело, – в голове у нее теснятся жуткие образы из ее видений. Перед ней лежит еще один труп, изуродованный так, как поступали с телами жертв вуртьястанские адепты, и она себя чувствует так, будто мир вокруг обрушится и все они упадут в темные чернильные воды моря, через столпы мерцающего лунного света, на странный белый остров с другой стороны реальности…
Неужели они приходят оттуда? Просачиваются понемногу и убивают всех подряд? Но как это возможно, если Вуртья мертва?
– Когда я этим занимаюсь, у меня редко бывают зрители, – безразличным голосом говорит Рада.
У нее весь лоб в испарине. А ведь да, наверняка тяжело прорубаться через все кости и мускулы…
Мулагеш трет газа, пытаясь сосредоточиться.
– Ну и как вам, приятнее со зрителями?
– Наверное, да. Я бы хотела, да, сделать это в присутствии свидетеля. Это потрясающе, правда?
– Что именно? Труп?
– Нет. То есть да. Потрясающе, что у нас есть возможность увидеть, что мы есть, рассмотреть столько разнородных и любопытных элементов, составляющих наше тело. – Тут раздается треск ломаемой кости. – Столько систем, столько частей… Весь этот сложноустроенный механизм, до которого далеко самым хитро изготовленным часам. Иногда я задумываюсь: а если мы не единое целое, а несколько разных существ и нам просто снится, что мы целостны?
– Интересное мнение, – говорит Мулагеш.
Вот тебе и раз. Не ожидала она такого от Рады… К удивлению примешивается что-то вроде смущения или страха: интересно, Рада всегда произносит пафосные речи при вскрытии? Кто тогда ее аудитория – трупы? Белые стены?
– Что вы думаете, глядя на нее? – спрашивает Рада.
– Она могла быть одним из моих людей.
– Интересно. Позвольте спросить: и как вы при этом себя чувствуете?
– Чувствую? Чувствую, что хочу отыскать того, кто это сделал.
– Вы чувствуете, что ответственны за нее, да? Больше, чем за какого-то другого человека?
– Естественно.
– Почему?
– Мы попросили этих ребят приехать сюда с другой стороны света. Позвали, чтобы они сражались за нас и работали на нас. Кто-то же должен за ними присматривать.
Тоненький голосок в ее голове сообщает: «Ага, поэтому ты и ушла с работы, а ведь она бы им как раз очень помогла».
«Заткнись, – думает Мулагеш. – Ну и как оно, быть одинокой? Лучше тебе? Заткнись!»
– Вы явно много думали над этим, – говорит Рада, продолжая работу. – Очень немногим свойственен такой уровень саморефлексии, генерал. Мы – прекрасные, странные существа, внутри нас огонь, шум, мы способны на безумные поступки и дикие страсти. – Тут она берет в руки что-то вроде миниатюрной пилы. – Но когда мы задумываемся о нашем существовании, мы предстаем перед собой как спокойные, сдержанные, рациональные, способные к самоконтролю… И все время забываем, что мы полностью зависим от этих мятежных, тайных систем – и их элементов, конечно же. А когда элементы берут верх и тоненький язычок пламени внутри нас гаснет… – Раздается неприятный звук. – Рада отделила от тела что-то, что не желало быть отделенным. – Что же потом? Оглушающая тишина – вот и все, наверное…
Мулагеш не может удержаться – все-таки этот предмет давно ее занимает – и спрашивает:
– Вы не верите в жизнь после смерти?
– Нет, – отвечает Рада. – Не верю.
– Странно это слышать от континентки.
– Возможно, Божества некогда что-то такое для нас и устроили, – говорит Рада. – Но их больше нет, не правда ли?
Мулагеш не решается высказать свои сомнения в этом вопросе.
– Я представляю, как мертвые расстроились, когда их посмертная жизнь испарилась… – замечает Рада. – Это как игра, – тихо продолжает она. – Неважно, как ты играешь, все равно в конце счет не в твою пользу.
– Конец не самое главное, – говорит Мулагеш.
– Разве? Я думала, вы солдат. Разве это не ваша цель – положить конец жизни? Разве не ваш долг делать вот это, – и она постукивает по телу, – из врагов?
– Вы превратно понимаете наши цели, – пожимает плечами Мулагеш.
– Тогда прошу, – поднимает глаза Рада, – просветите меня.
А ведь она не иронизирует и не нападает. Она просто хочет продолжить разговор на интересующую ее тему – так же как она прослеживает взрезанную вену внутри препарируемого трупа.
Хирургический кабинет погружается в тишину – Мулагеш думает над ответом. Тишину нарушает лишь тихий звон Радиных инструментов и шелест дождя за окнами.
– Все забывают, что самое важное слово, – говорит наконец Мулагеш, – это «служить».
– Служить?
– Да. Служить. Это служба, а мы, солдаты, – служим. Естественно, когда люди думают о военных, они сразу представляют, что мы захватываем. Территорию, страну, город, сокровища. Мы забираем у врага жизнь и кровь. И это весьма абстрактная идея, идея «захвата», она очень привлекательна, словно мы, какие-то пираты, бряцающие оружием, нападаем на людей и запугиваем их. Но настоящий солдат, я думаю, не захватывает. Он отдает.
– Что отдает?
– Что угодно, – отвечает Мулагеш. – Все, если уж на то пошло. Мы – служим, как я сказала. Солдат служит не для того, чтобы забирать. Мы трудимся не для того, чтобы что-то иметь, мы трудимся ради того, чтобы у других что-то было. Клинок – не хороший друг солдата, это ноша, причем тяжелая, и им надо пользоваться осторожно и с осмотрительностью. Хороший солдат сделает все, чтобы не убивать. Этому нас учат. Но если придется, то да, убиваем. И когда убиваем, то отдаем частичку себя. Потому от нас этого требуют.
