– Там кто-то есть? – спрашивает Мулагеш.
– Что-то вроде того.
Судя по тону, Шара не желает продолжать разговор на эту тему.
– Когда ты последний раз спала? – спрашивает Мулагеш.
– Спала? – повторяет Шара. И пытается улыбнуться. – Я уж и забыла, что это такое – спать…
– Я так смотрю, дела неважно идут.
– О да. В смысле, да, неважно идут. Я думаю, это мой последний срок как премьер-министра.
– Что? Что будет со всеми твоими программами? С гаванью?
– Их закроют. Гавань – нет, они не смогут пойти против условий контракта, но все остальное они обглодают до кости. Если, конечно, новый премьер не пожелает оставить все как есть. Но это маловероятно. Ну ладно. – И она трет глаза. – Это может подождать. А кое-что подождать не может. Мы должны подумать вот о чем – о жертвенности.
– О чем?
– О жертвенности. Это многое объясняет. Ты знаешь историю святого Жургута? Как он сделал меч Вуртьи из руки своего сына?
– Что-то такое слыхала.
– Его сын – единственный его ребенок – пал в бою с жугостанцами. Это все случилось до того, как Божества объединились, конечно. Так или иначе, но вместо того, чтобы печалиться и оплакивать своего сына, он отрубил ему руку и преподнес ее в качестве жертвы Вуртье. Так велика была эта жертва, что рука преобразилась в оружие для нее, орудие убийства – меч Вуртьи.
– И он стал личным ее символом, – говорит Мулагеш.
– Точно. Но многие забывают, что эта жертва была принесена в подражание другой – и случилось это почти сто лет тому назад. Потому что Вуртья действительно первая из Божеств создала посмертие, но одной ей это было не под силу. Она же Божество разрушения. Она не могла ни строить, ни творить. У нее не имелось такой способности. Поэтому ей требовался кто-то, кто мог это делать. Ее противоположность, как писала Чудри, – Аханас.
– Аханас? – удивленно переспрашивает Мулагеш. – Божество… растений?
– Божество роста, Турин. Плодовитости, плодоносности, жизни – и созданий. Другими словами – полная антитеза Вуртьи. В древности, до того как Божества объединились, летописцы говорили, что Вуртья пришла к своей противоположности и запросила перемирия. И некоторое время Вуртья… ухаживала за ней.
– В смысле ухаживала? Как в…
– В смысле как влюбленные ухаживают, да, – кивает Шара. – Да, и в сексуальном смысле тоже.
– Но ведь Вуртья, она…
– Она была Божеством. А божественное очень трудно улавливается нашей речью, нашими словами. Большинство к нему вовсе неприменимо. Так или иначе, но скоро стало понятно, что Вуртья преследовала еще и другие цели помимо близких отношений. Она воспользовалась своей связью с Божеством Аханас, чтобы создать Город Клинков, призрачный остров, где последователи ждали ее после смерти. Обычно сотворение острова описывают так: два Божества вошли в море и белые берега поднялись под их ногами. Произошло это в полном согласии с их природой – и в полном противоречии ей: жизнь после смерти, созидание после разрушения. Это был акт творения с мощным полярным зарядом, и он потребовал от обоих Божеств такого единения, что их некоторое время трудно было отличить друг от друга. Но как только Вуртья получила то, что хотела, – как только она создала посмертие для своих последователей, – она отделилась от Аханас. Что было крайне нелегко на том этапе.
Мулагеш припоминает рисунки на стенах комнаты Чудри.
– Она отрубила себе руку, да? – тихо спрашивает она.
Шара склоняет голову к плечу:
– Как ты об этом узнала?
– Чудри нарисовала это на стене. Две фигуры на острове, одна отрубает себе руку по запястье. Она отрубила себе руку, пока Аханас держала ее, да?
Шара поправляет очки:
– Да. Да, отрубила. Мы, смертные, это представляем именно так, хотя для нас такое действие невозможно описать, оно неизъяснимо. Однако эта визуальная метафора подходит, да. Вуртье пришлось искалечить себя, чтобы освободиться от Аханас, быть верной своей природе и остаться Божеством, которому присягало ее стадо верных. Это действие оказалось невероятно травматичным для обоих Божеств, и, даже когда они объединились, эти два Божества и два народа держались на расстоянии друг от друга, не желая иметь ничего общего. Но я думаю, что наиболее травматичным это оказалось для Вуртьи.
– Почему?
– Она сильно изменилась. До этого события Вуртью показывали как четверорукого зверя с клыками, когтями и рогами. Эдакого монстра. Однако после ее уже изображали как четырехрукую человеческую женщину в доспехе и при оружии – с мечом и копьем. И она никогда больше не заговорила.
– Никогда?
– Никогда. О том преображении много написано. Некоторые считают, что она онемела вследствие этой травмы. Другие говорят, что отношения с Аханас ее изменили – она почувствовала вкус, пусть и мимолетный, жизни и любви. У нее появился новый опыт – не похожий на прежний, на опыт мук и разрушения. Как покровительница войны она даже представить себе не могла, что такое возможно. И вдруг – не только представила, но даже испытала. Она поняла, что подобное возможно. И тут ей пришлось оставить этот опыт позади и вернуться к тому, чем она была раньше.
– Зачем она это сделала?
Шара пожимает плечами:
– Я думаю, потому что ее люди нуждались в ней. Она пообещала им посмертие, и клятву нельзя нарушить. Клятва – она имеет особую власть, заключенную в ней самой. Вуртья до этого никогда не испытывала горечь поражения. Она и ее люди не проиграли ни одной битвы. Но, чтобы победить тогда, для того чтобы выиграть и создать жизнь после смерти для своих детей, ей пришлось нанести поражение самой себе, уязвить самую свою сущность. Пожертвовать собой. И опять же, мы снова видим внутреннюю противоречивость этого события: жизнь, обретаемая через смерть, победа в результате поражения. От этого, я думаю, она так никогда и не оправилась.
– Но какое это отношение имеет к тому, что сейчас происходит?
– Я подозреваю, – медленно говорит Шара, – что, если вуртьястанское посмертие до сих пор где-то существует, значит, его как-то можно связать с этим событием. Самопожертвование – это обетование в каком-то смысле, символический обмен силой. Вуртья отдала свою невероятную силу в обмен на посмертие для адептов. Я так думаю, что эта сила как-то пережила гнев каджа и ее можно где-то отыскать. Именно на нее заякорена жизнь после смерти для вуртьястанцев.
– Но… где же она? – спрашивает Мулагеш.
– Где что?
– Ну эта… я не знаю… сила?
– О, я понятия не имею, – говорит Шара. – Здесь невозможно рассуждать как обычно, наши слова не подходят для этого слоя реальности. Вуртья общалась с Аханас еще до того, как был заложен Мирград. Думаю, мы тут имеем дело с чем-то, что произошло на заре эпохи, когда Божества только появились и поняли, кто они такие.
