Он глубоко задумался, но в этот момент мне этого не хотелось. Я только желал, чтобы он завершил сделку. Что он задумал? Из-за чего задержка? У него точно есть картина? Или это вымогательство, грабеж? Я попробовал сдвинуть дело с места.
— Может, сходишь за картиной?
— Ладно.
Пришло новое сообщение, он казался раздраженным и растерянным. Пытаясь вернуть себе контроль над ситуацией, я предложил:
— Я положу деньги обратно, потом мы пойдем вниз, заберем картину и принесем ее сюда. Если все будет хорошо, я принесу деньги, и вы сможете забрать сумку.
Но у Кадхума был свой план. Он хотел показать мне картину внизу, а затем вернуться в номер за деньгами. Мне это не понравилось. Я хотел, чтобы все происходило в номере, где его снимут на видео, где никто не пострадает, где я могу контролировать обстановку, а вооруженная датская полиция готова ворваться в любой момент.
Я сказал:
— Я подожду тебя здесь, хорошо?
— Как хочешь, — ответил Кадхум.
В 18:29 он ушел вместе с Костовым. Я сосчитал до тридцати про себя, затем схватил сумку с деньгами и бросился в коридор. Я ворвался на лестничную клетку, пролетел один этаж и протянул сумку Каларко.
Вернувшись в номер, я стал ждать. Через несколько минут я связался с Беннеттом, агентом ФБР в командном центре датской полиции. Он поддерживал связь с офицерами, следившими за человеком в фойе, который держал сумку с картиной. Мы ожидали, что он передаст сумку Кадхуму.
Он сообщил плохую новость.
— Объекты только что выбежали из гостиницы. Направляются к железнодорожному вокзалу. Ждите.
Черт. Я в тревоге начал расхаживать по комнате. Куда они собрались? Они узнали, что это постановка? Если да, то откуда? Может, я как-то проговорился? Или Костов? Я рухнул на кровать. Придут ли сейчас датчане? Попытаются ли они захватить пакет, привезенный одним из Кадхумов из Стокгольма?
В этот момент загорелся экран моего датского мобильника. Звонил Беннетт.
— Держитесь. Объекты зашли в другую гостиницу и вышли с другим пакетом. Они возвращаются.
Вторая гостиница, второй пакет. «Умно», — подумал я. Первый оказался муляжом для проверки шведской полиции во время путешествия на поезде. Они отправили картину раньше с четвертым человеком.
В 18:49 я услышал два стука в дверь.
Это был Кадхум — и с ним Костов. Я сильно разозлился, увидев его, но постарался не подать виду. Мой непредсказуемый сообщник нарушил четкие инструкции: исчезнуть, когда появится картина. Он знал, что в критический момент передачи мне не нужны лишние люди в таком тесном помещении, но все равно пришел.
Я был нехарактерно груб:
— Ты нам здесь не нужен. Пойди постой в фойе. — Но он не ушел.
Кадхум протянул мне продуктовый пакет и предложил снова его обыскать. Я знал, что за ним следили все время, пока он отсутствовал.
— Это меня не волнует. — Я смотрел на сумку с подозрением. Если это грабеж, там могла быть мина-ловушка.
Я посмотрел на пакет.
— Не хочешь сам ее вытащить?
— Нет, — сказал он. — Не хочу к ней прикасаться.
Я встал на колени на кровати и вытащил из пакета сверток. Он был размером с украденного Рембрандта, плотно завернут в черную бархатную ткань и перевязан шнурком. Распаковать его оказалось непросто. Я рассмеялся, будто в этом нет ничего особенного, но ничего забавного тут не было. Я прижимал колени к кровати, чтобы стало легче, но чертова штуковина не поддавалась.
— Я не знаю, как его развязать.
Костов подошел, пытаясь помочь. Он встал между мной и скрытой камерой, загораживая агентам обзор.
— Сядь, — прошептал я Костову. — Ты меня нервируешь.
— Я тебя не нервирую, — громко сказал Костов. — Не переживай.
Кадхуму стало любопытно.
— Вы давно знакомы?
Костов ответил, снова пытаясь помочь:
— Мы знакомы еще по Лос-Анджелесу.
Я подумывал разрезать веревку.
— Нет, я не очень хорошо его знаю. Я арт-дилер.
Костов кивнул.
— Он арт-дилер в Лос-Анджелесе. — Этот человек не умел держать язык за зубами. Он мог все испортить. Он нарушал основное правило: нельзя плодить ненужную ложь, которую невозможно доказать. Я знал Лос-Анджелес недостаточно хорошо, чтобы это подтвердить. Это было так же глупо, как и моя оплошность, когда я представился контрабандистам юристом.
Я скрыл раздражение за смехом.
— И в Нью-Йорке, и в Филадельфии. Везде. — Я попытался переключить разговор на главную проблему — веревку. — Не могу развязать.
Костов наклонился ближе, загораживая меня. Я впился ногтями в узлы и вонзил в них зубы. Наконец веревка поддалась. Я развернул бархатную ткань и достал раму. Проверил обратную сторону. Все шесть задних зажимов были на месте, два слегка перекошены, как на музейных фотографиях.
Я поднял глаза.
— Рама подлинная. Вы вынимали ее из рамы, а?
Кадхум недоверчиво посмотрел на меня.
— Мы бы не посмели. Это же Рембрандт.
Я сохранял невозмутимый вид.
— Ты любитель искусства?
— Нет, я просто хочу денег.
Я встал и взял свои инструменты, готовясь изучать картину.
— Мне нужна темная комната. Я не могу осматривать ее на свету.
Костов что-то пробормотал. Я не разобрал его слов, но все равно подыграл.
— Может быть, — сказал я. — Но лак немного густоват.
Костов по-прежнему плохо соображал:
— Да, лак, он очень свежий. Можешь убедиться сам.
Я осторожно поднял картину и отнес ее в ванную, жестом пригласив Кадхума идти за мной. Я вынул из кармана крошечный ультрафиолетовый фонарик и выключил свет в ванной. Прищурившись, я двигал луч по картине, примерно в двух-трех сантиметрах от поверхности. Неповрежденное оригинальное полотно дает равномерное тусклое свечение по всей поверхности. Если картина ретуширована, то краска флуоресцирует неравномерно. Тест простой, но поможет выявить самый распространенный вид мошенничества: небрежные попытки продавцов подделать подпись или дату. Все шло нормально. Если это и не подлинник, то великолепная подделка.
Пока Кадхум заглядывал через мое плечо, я положил фонарик у раковины и достал тридцатикратную лупу и ювелирную десятикратную. У каждой картины есть свои «отпечатки пальцев» — трещинки, которые образуются с годами, когда лак высыхает, создавая четкий произвольный узор. По увеличенным копиям музейных фотографий я изучил правый угол автопортрета, прямо над ухом Рембрандта, и запомнил рисунок. На этой картине он соответствовал оригиналу, но я не остановился, а притворился, что продолжаю изучать ее, в ожидании, что иракцу станет скучно и он уйдет. Я бы предпочел оказаться один в ванной, когда ворвется полиция. Во время перестрелки это самое безопасное место. Дверь можно запереть. Ванны, как правило, сделаны из стали или другого твердого композитного материала, способного задерживать пули.
