На первый взгляд в погребальной камере ничего не изменилось, только Ирида сидела на полу, привалившись спиной к саркофагу Амфетиса. Лицо ее закрывал край шерстяного плаща.
– Что с ней? – спросила Клеопатра, невольно понизив голос, и шагнула к своей служанке.
– Не смотри, госпожа! – попытался остановить ее Гимарис, но Клеопатра уже сдернула плащ с лица Ириды.
Из груди ее исторгся крик ужаса: лицо служанки было обезображено, точнее, его просто не было, на месте лица темнела кошмарная кровавая маска, как будто страшные челюсти какого-то огромного зверя разгрызли его, как спелый плод…
– Что это?! – выдохнула царица, попятившись.
– Не знаю, госпожа… – ответил жрец, снова закрывая лицо служанки плащом. – Знаю только, что в старинных папирусах было сказано, что один из тех, кто отправится в гробницу за ожерельем Хатшепсут, должен будет заплатить за него жизнью.
– Ты не сказал мне этого!.. – пробормотала Клеопатра, зябко кутаясь в плащ.
– Тебе не грозила смерть, госпожа! Ты – царица, владыка Земли Кемет, тебя не касаются могильные заклятья. Заплатить жизнью мог я, могла твоя служанка… Я не стал ничего говорить, дабы не лишить ее мужества. Сам же я готов был заплатить эту цену…
На этот раз Клеопатра ничего не ответила. Она еще раз молча взглянула на мертвую служанку и повернулась к Гимарису:
– Веди меня обратно, жрец!
* * *
Алиса поднялась по металлической винтовой лестнице, толкнула дверь и оказалась в театральном зале.
На сцене шла репетиция.
Долговязый, тощий артист сидел, спустив штаны, на эмалированном детском горшке и с пафосом декламировал:
– Человек – это великолепно! Это звучит… гордо! Че-ло-век! Надо уважать человека!
Перед ним стояла на голове девушка в ночной рубашке с цветком за ухом. Дождавшись, когда в монологе партнера возникнет пауза, она вступила, немного задыхаясь от неудобного положения:
– Отчего люди не летают!.. Я говорю: отчего люди не летают так, как птицы? Знаешь, мне иногда кажется, что я птица…
На этих словах актриса потеряла равновесие и упала на сцену. Тут же к ней подбежал рослый толстопузый мужчина с рассыпанными по плечам длинными седыми волосами и заорал хриплым голосом старшины-сверхсрочника:
– Что это такое? С кем мне приходится работать? Пять минут нормально на голове постоять не можешь! И как ты читаешь этот монолог? Никакой экспрессии! Никакого подлинного чувства! Никакой мысли во взоре!
– Но Эраст Сигизмундович! – воскликнула актриса, поднимаясь со сцены и потирая ушибленный бок. – Когда я стою на голове, у меня все мысли куда-то уходят…
– Было бы чему уходить! – рявкнул режиссер. – Если ты не можешь воплотить мое видение образа, нам придется расстаться!
Актриса зарыдала, а режиссер повернулся к ее партнеру:
– А теперь ты, Николай! Как ты сидишь на горшке? Что выражает твоя поза? Какую ты ставишь перед тобой сверхзадачу?
– Эраст Сигизмундович, – проговорил актер льстиво, – я старался передать вашу мысль…
– Не верю! – Режиссер шагнул к актеру, подняв руку в трагическом жесте. Тот от неожиданности покачнулся и упал со своего неудобного постамента. Режиссер выпучил глаза, хотел что-то сказать, но в этот момент увидел Алису и заревел, как белый медведь в теплую погоду: – Почему посторонние в зале? Ну, когда это кончится? Когда мне дадут нормально работать? Я совершенно не могу сосредоточиться в таких условиях! Я не могу создать нужный душевный настрой, творческую атмосферу…
– Не волнуйтесь, Эраст Сигизмундович! – воскликнула невысокая, коротко стриженная особа в кожаной курточке и длинной бордовой юбке и бросилась на Алису, как бык на тореадора. Алиса, однако, ловко от нее увернулась и через ее голову обратилась к режиссеру:
– Эраст Сигизмундович, я не посторонняя! Вы меня не помните? Я Алиса Окунева! Я у вас играла Офелию! Вы меня еще чуть не утопили в джакузи!
Режиссер уставился на нее. В его глазах проступило узнавание, затем удивление, которое сменилось печалью, и он произнес с непередаваемой театральной интонацией:
– Боже мой, Алиса! Что делает с людьми время!
Алиса хотела было возмутиться: со времени их последней встречи прошло всего восемь лет, и она за это время не слишком изменилась. Больше того, она много занималась своей внешностью и выглядела вполне прилично. Однако, как учил ее знакомый психолог, Алиса досчитала до десяти и решила сдержаться: ведь ей нужно было склонить режиссера на свою сторону…
Придав лицу скромное, умоляющее выражение, она проговорила:
– Я слышала, что у вас в театре есть вакансия. А мне как раз сейчас нужна работа…
В это самое время стриженая особа в кожаной куртке улучила момент, схватила Алису за руку, заломила ее за спину и, победно пыхтя, потащила прочь со сцены.
– Подожди, Варвара! – остановил ее режиссер. – Это не посторонняя, это своя, театральная. Мы с ней еще не договорили!
Стриженая с сожалением выпустила Алису, как охотничья собака по приказу хозяина выпускает полузадушенного кролика, и встала в сторонке с выражением готовности на лице. Режиссер же с задумчивым видом подошел к Алисе и проговорил:
– Да, помню, как мы ставили «Гамлета»… хорошая была постановка! И идея использовать джакузи в сцене самоубийства Офелии была гениальна! Эту находку отметили все театральные критики! Хорошие были времена! А сейчас таким приемом никого не удивишь… театр не стоит на месте, он находится в вечном движении, в вечном поиске…
– А что вы сейчас ставите? – спросила Алиса, чтобы поддержать разговор. – Я что-то не поняла – это «Гроза» или «На дне»?
– Это новое слово в драматургии! – оживился режиссер. – Я решил объединить классику, взять все лучшее из разных пьес. За таким приемом большое будущее! Вот только не знаю, на каком названии остановиться – «На дне грозы» или «Грозовое дно»!..
– Так все-таки не найдется у вас для меня какой-нибудь роли? Пусть даже второстепенной…
– Извини, Алиса, все возрастные роли у меня уже заняты, а молодую девушку ты уже не можешь играть.
– Почему же? – Алиса наклонила голову, намотала прядь на палец и проговорила тонким детским голоском: – Дяденька, я у Вороненкова играла Пеппи Длинныйчулок!
– Вороненков бездарность! – фыркнул Эраст Сигизмундович. – У него собственная жена уже сорок лет играет Джульетту и Соню в «Дяде Ване»! Я так не могу, я стремлюсь к правде жизни! Если в пьесе сказано, что героине двадцать лет, я не могу отдать эту роль старухе!
– Я бы попросила! – не выдержала Алиса. – Это кто здесь старуха?!
– Постой… – режиссер вдруг уставился на нее хищным, пристальным взглядом, – ну-ка, встань этим боком к свету…
Алиса послушно повернулась. Режиссер отступил на шаг, прищурился и проговорил:
