Когда мне исполнилось десять, моя мать подарила мне экземпляр «Энциклопедии собак», которую она заказала по почте. Эта книга изменила мою жизнь. Стоило открыть ее, и мне представлялся чудесный новый мир. Большинство собак, которых я видел в Мексике, были более или менее похожи друг на друга — все те же нечесаные, серо-коричневые, смахивающие на койотов фермерские собаки. Но внутри моей новой книги я встретился с сотнями самых разных собак всех видов, размеров и цветов, — и каждая из них казалась мне редкой и экзотичной драгоценностью. Там были ирландские волкодавы, настолько большие, что я с трудом мог поверить, что они настоящие; шарпеи с их комическими складчатыми мордами. И сенбернары на склонах снежных холмов — таких я никогда не видел.
Я хотел узнать историю эволюции собак и того, как они стали теми удивительными созданиями, которых мы знаем, как, когда и где возникла каждая порода и зачем. Я хотел встретить и получить каждую собаку всех тех пород, о которых я прочел в этой книге. Я хотел, чтобы они стали моими лучшими друзьями, такими как Регалито.
«Собаки — это звено, которое соединяет нас с раем. Им неведомы злость, зависть или недовольство. Сидеть с собакой на склоне холма в ясный день означает вернуться в рай, где ничегонеделание не было скукой, а было безмятежностью».
Милан Кундера
Мой первый породистый пес
Однажды я шел домой из школы, и вдруг мимо мелькнул первый породистый пес, которого я когда-либо видел вблизи. Это был чудесный холеный ирландский сеттер, с длинной волнистой рыжей шерстью, свисающими плоскими ушами и совершенной элегантной побежкой. Я понял, что это ирландский сеттер, благодаря своей «Энциклопедии», которая к тому времени стала моей личной библией.
Немного пошныряв в окрестностях, я узнал, что владелец ирландца — доктор Карлос Гузман, живший в богатой части города. Доктор Гузман владел, выращивал и показывал на выставках чистокровных ирландских сеттеров, которые всегда становились победителями. Он был первым человеком в Масатлане, которого я видел выгуливающим собаку, а он делал это каждый день в три пополудни. Этот человек нажил состояние, делая незаконные аборты, спрос на которые был крайне высок у женщин высшего общества. Моя мать, ревностная католичка, осуждала его из-за этого — но я думал только о его собаках, поэтому я стал его тенью во время этих дневных прогулок. Это стало настоящим ритуалом для меня.
И вот однажды я набрался смелости подойти к доктору Гузману. Он выходил на прогулку с собаками примерно в то же самое время, когда я шел из школы. Раньше я ждал, пока он завернет за угол, и только потом следовал за ним на расстоянии. Но в этот полдень я буквально бежал за ним вниз по улице. Я, должно быть, до смерти испугал его! Я бросился за ним по крутому холму, открытому всем ветрам, и, когда наконец, едва дыша, догнал его, буквально засыпал всеми вопросами, которые только мог вспомнить, о его собаке и породе. Я выпалил их как из пулемета.
Отойдя от шока, доктор Гузман улыбнулся. Я развеселил его, или, быть может, он увидел мою искреннюю страсть к собакам, что было совсем нетипично для мальчика из рабочей семьи в Мексике. Когда я спросил его, можно ли мне будет получить одного из его будущих щенков, его глаза блеснули, и он согласился. Конечно же, я знал, что со временем щенки появятся, потому что в то время никто в Мексике — и я именно это и имею в виду — не стерилизовал и не кастрировал своих собак. В мексиканской культуре даже мысль о том, чтобы лишить какого-либо самца его «мужественности», была табуирована — даже если этот самец был собакой. И это опасная ситуация, которую я стараюсь исправить, разъясняя людям, что стерилизация и кастрирование нужны для сокращения числа брошенных и бездомных собак, которое только в Америке оценивается более чем в шесть миллионов особей.
Щенок, которого доктор Гузман подарил мне, был девочкой, и я назвал ее Салюки. Салюки — борзая, выведенная древними египтянами, я как раз читал про них в это время. Мне нравилась сама идея назвать мою новую собаку, которая немного была похожа на салюки — первую выведенную породу в истории. Это позволяло мне чувствовать связь с собаками и с их прошлым.
Позже я понял, что доктор Гузман отдал мне самого «страшного» щенка в помете. Он любил выставлять своих собак, так что он отдал мне ту, которая даже последней не выиграла бы конкурсы красоты ирландских сеттеров. Салюки была крупнокостной девочкой, и у нее не было ни капли от той грациозной женственной красоты, которыми отличались модельные ирландские сеттеры.
Конечно, я не знал, в чем разница, а даже если бы и знал, то для меня это не имело никакого значения. Я был настолько счастлив и горд, что она моя! Как по мне, так она была самой совершенной, самой красивой собакой в мире.
Я изумил мою мать, когда пришел домой с новым щенком, но она всегда поддерживала мои увлечения. Папа был столь же поглощен животными, как и я, так что с родителями у меня проблем не было. А Регалито и вовсе был счастлив получить друга для игр на все то время, пока я был в школе.
Воспитание Салюки — первой чистопородной собаки, которой я владел, — дало мне и радость, и даже еще более возросшее чувство ответственности. Я был полон решимости не повторять те ошибки, которые я допустил с Регалито.
Я уже начал схватывать, что нужно делать, чтобы собака была счастлива и в городе. И что значительно более важно, я начал понимать важность чувства свободы — и для моих собак, и для меня.
По мере того как Салюки росла, я начал выгуливать ее вместе с Регалито. Мне не нравилось, что доктор Гузман выгуливает своих собак на поводке. На мой взгляд, это ограничивало их свободу. И поскольку в то время в Мексике еще не были приняты законы об обязательном ношении поводка, я мог гулять с Салюки, идущей рядом со мной безо всякой привязи. Поскольку я удовлетворял самую важную ее потребность в свободе и движении — стремление быть на улице, вдыхать запахи, гулять и перемещаться вместе с ее стаей, — то мне было легко научить ее совершенному подчинению и умению всегда следовать за мной или идти справа от меня. Соседи считали, что это какой-то волшебный фокус. Как я уже говорил, в Мексике собаки не ходили рядом с людьми.
«Для меня “Собачьи дни” — символ апокалиптической эйфории, хаотической свободы и быстрого, действительно быстрого бега с широко закрытыми глазами».
Флоренс Уэлч
[3] о своей песне, ставшей хитом, — «Конец собачьих дней» (Dog Days Are Over)
Дом у моря
Мой отец работал фотографом и оператором на фрилансе долгими изнурительными часами. Когда мне исполнилось двенадцать, ему удалось отложить достаточно денег, чтобы купить для нас маленький домик в Масатлане, всего в двух кварталах от пляжа. Перед домом был сад для собак, а в нем самом — значительно больше места для нашей растущей семьи, в которой теперь были не только я и Нора, но и моя младшая сестра Моника и только что появившийся на свет брат Эрик.
