– А он?
– А он, значит, говорит – ну как… Поначалу, конечно, смущаешься, стыдишься. Краснеешь иногда. Но постепенно привыкаешь. И через пару лет даже начинаешь видеть в этом какое-то ленивое южное очарование.
– Бля-я-я-я. Он в дуб въебался. Так и сказал при двух жуликах?
– Ну.
– И что дальше?
– Все в клетке дыхание затаили, ждут, что дальше будет. И кто-то из крадунов тихо так его спрашивает – и что же ты с этими хуями делаешь? Трогаешь, теребишь? Чепушила так улыбается и говорит – да, бывает и такое. Тереблю иногда… Вор тогда еще тише спрашивает – а может, и того, ртом касаешься? А чепушила опять улыбается и подтверждает – и такое тоже случается…
– Пиздец, попал твой чепушила, – выдохнул кто-то из чертей. – Однозначно теперь попал.
– Спасибо, – усмехнулся Плеш. – Тут академиком быть не надо, чтобы догадаться.
В клетке сделалось тихо – так тихо, что стал отчетливо слышен какой-то тонкий металлический скрип, проступавший иногда сквозь стук колес.
Вор с верхней полки полез вниз справить нужду. У него было рябое и нехорошее лицо, и в его сторону избегали смотреть. Пока он возился с бутылкой, молчали. А потом, когда он вернулся наверх, встали по мелкой нужде трое чертей.
В журчащем безмолвии прошла пара минут – нужду справляли по очереди. Плеш не торопился со своим рассказом. Все главное, конечно, уже было понятно. Но у темы могло оказаться неожиданное развитие.
– Арестанты, – сказал вдруг взволнованный кавказский голос сверху, – вы не въехали, что ли? Это он специально говорил, чтобы пацаны его со средней полки стащить не могли. Руками петуха трогать нельзя. А ногами-то как стащишь? Хотел, наверное, до этапа удобно доехать. Может, он на самом деле и не петух был.
– Может хуй гложет, – ответил другой вор. – Раз сам объявил, значит, петух. Если раньше не был, теперь стал.
– Это да, – согласился кавказский голос. – Теперь стал… Что же, выходит, и поделать с ним нечего? Как в хате при таком раскладе поступают?
– Главпетух отвечает. Ему не в падлу руками взяться.
– Но в клетке-то других петухов не было?
Головы повернулись к Плешу. Тот выждал эффектную паузу – и отрицательно помотал головой.
– Других не было.
– Да… Ситуация. И как решили?
– Сначала молчали. Думали. А потом один из воров чепушилу этого – петухом его еще не объявили, так что я его чепушилой называть пока буду – спрашивает: ты понимаешь хоть, на что ты тут наговорил?
– А он?
Плеш вздохнул и покачал головой. Видимо, эта история до сих пор его не отпустила – и вызывала в нем стойкие эмоции.
– Говорит, понимаю примерно. Его спрашивают – и больше ничего нам по этому поводу сообщить не хочешь? А он так поглядел вокруг и отвечает: да ничего. Или, может, вот что: как говорят божественные андрогины, лижите мою пизду и сосите мой хуй.
– Бля. Бля. Бля-бля-бля… То есть это он братве такое выдал? Слово в слово?
– Ну да.
– И что дальше было?
– Ему тогда тихо так говорят – эй, а ты часом не шахид? Может, на тебе, это, пояс смертника? У тебя уже перебор давно, а ты все прикупаешь и прикупаешь…
– А он?
– Засмеялся опять. И говорит – да нет, не шахид. Был бы я шахид, я бы давно в раю отдыхал с гуриями. Но только я в рай для шахидов не верю, поэтому мне туда нельзя. Не попаду. Так что приходится искать эрзацы и заменители. Его спрашивают, это ты про своих девочек с хуями? Он отвечает, ну да… Они не гурии, конечно, но вполне. Его тогда спрашивают – ты хоть догоняешь, что с тобой будет, когда тебя до петушатника доведут? А он говорит – у шахидов слово такое есть. Иншалла. Кто его знает, что с нами случится… И опять смеется. Вот век воли не видать, так все и было.
– Да, – сказали сверху, – прикупил себе, чертяка. Конкретно прикупил. За таким теперь малява куда угодно пойдет.
– Смотрят на него, короче, уже даже и без злобы, как на покойника. И последний вопрос задают – а ты чего веселый-то такой? На что ты, пернатый, надеешься? Ведь надеешься на что-то, наверное. Расскажи – интересно.
– Да, – согласились на нижней полке. – Интересно.
– А чепушила отвечает – у меня план есть. Какой, его спрашивают. А он говорит, я от вас, говнов, уплыву…
– Во как, – сказал черт. – Уплывет. По юшке своей.
– Не, – отозвался другой черт, – не по юшке. По крове из рваной дупы.
– Интересная предъява, – подытожила верхняя тьма. – У него поинтересовались, на чем конкретно он уплывет?
– Угу, – ответил Плеш.
– И?
– На его шконке обгорелая простыня лежала. Вернее, уже не простыня, а черный такой огрызок – от факела, на котором чаек делали…
– Хорош сиськи мять, тут не дети едут. И чего?
– Чепушила этот, значит, палец сажей намазал и нарисовал на стене лодку…
– Что?
– Лодку. Такую обычную, как дети рисуют. То ли с трубой, то ли с мачтой – непонятно. Понятно только, что лодка. Вот на ней, говорит, и уплыву… И ржет…
– Тьфу, – сплюнул черт на нижней полке. – Да он безумник просто… А я-то думал… Ебанутый дядя, даже скучно стало. Опустить опустят, да что с такого возьмешь?
– А я с самого начала так и решил, – сказал кавказский голос сверху. – Сомневаюсь только, что он правда ебнутый. Скорее с понтом под зонтом.
– Косарь? – спросила верхняя тьма другим своим голосом.
– Конечно. Хотел под дурака закосить, – кавказский голос мелодично присвистнул, – и в Эльдорадо…
– Косить перед кумчастью надо, – сказал кто-то из чертей. – А не перед братвой.
– Косить везде надо, – ответила верхняя тьма, – потому что с хаты куму стучат. Но чепушиле этому уже поздно. Ему после такого один выход – закрыться по безопасности. И к куму идти в десны пиздоваться. Дурак он или нет, уже неважно. Велика Россия, а дорога одна – на петушатник.
– Че дальше было? – спросили снизу.
– А дальше, друзья мои, – сказал Плеш, – и было самое интересное.
Голос его на этих словах стал тихим и задушевным, а обращение «друзья мои» прозвучало под стук тюремных колес так странно, что двое сидевших под Плешем чертей даже привстали с места, чтобы на него посмотреть.
– Закрылся? – спросила верхняя тьма. – Кума позвал?
– Да нет. Все так и решили, что чепушила этот или косит, или правда дурак. Делать с ним ничего не делали, потому что в столыпине, как нам тут подтвердили, ножом и хуем не бьют. Насчет того, что будет по прибытии, все, конечно, понятно было. И смотрели на него теперь, можно сказать, с легкой жалостью.
– А он? – спросил чертяка.
