Мимо Музея чудес природы она постоянно проходила, гуляя с детьми, но никогда не задумывалась, что находится в этом приземистом здании из бурого известняка, которое занимало целый квартал. Каменные львы, охраняющие длинную пологую лестницу, высунув языки от жажды, жадно смотрели на большой фонтан. Стоило Коре войти в зону его притяжения, шум улицы растворился в журчании водных струй, принимающих ее под музейные своды.
Внутри здания ее провели к задней двери, куда посетители не допускались, а потом пришлось поплутать по лабиринту коридоров. Сквозь приоткрытые двери Кора видела людей, поглощенных необычной работой. Один тыкал иголкой с ниткой в дохлого барсука. Другой рассматривал на свет желтые камни. В комнате, заставленной длинными деревянными столами, она впервые увидела микроскопы – черные, похожие на блестящих раскорячившихся лягушек.
Потом ее представили мистеру Филду, куратору раздела живой истории.
– То, что надо! – сказал он, рассматривая Кору с тем же выражением, которое она, пока шла по коридорам, видела на лицах людей, рассматривавших какие-то экспонаты.
Мистер Филд всегда говорил быстро, напористо, совсем не так, как южане. Потом она узнала, что его специально пригласили сюда из Бостона, чтобы местный музей начал работать по-новому.
– Видно, что ты отъелась на новом месте, – продолжал он. – Но это ничего. Ты все равно подходишь.
– Мне уборку отсюда начинать? – спросила Кора, стараясь выговаривать слова как можно четче, чтобы с первого же дня на новом месте тягучего говора плантации слышно не было. Она так решила, пока шла по коридорам.
– Уборку? Зачем? Видишь ли, то, чем мы занимаемся…
Мистер Филд осекся.
– А ты вообще когда-нибудь была в музее?
Он объяснил Коре, что такое музей. Этот, например, был посвящен истории и природе Америки. Гражданам молодого государства предстояло так много узнать о своей родине. О дикой флоре и фауне Северо-Американского континента, о буквально лежащих под ногами минералах и прочих богатствах, которые скрывали недра. Некоторые люди, оказывается, за всю жизнь не бывали дальше округа, в котором родились. А этот музей, подобно железной дороге, даст им возможность взглянуть на просторы, которые расстилаются за пределами их крошечного мирка, от Флориды до штата Мэн и Дикого Запада. А также увидеть населяющих эти просторы людей.
– Таких, как ты, например, – сказал он Коре.
Кора работала в трех помещениях. В первый день витринные стекла между экспонатами и посетителями были закрыты серыми драпировками. На следующее утро драпировки раздернули, и в залы хлынула публика.
В первой витрине экспозиция называлась «Сцены из жизни Черной Африки». Основным ее элементом была туземная хижина из жердей, подведенных под островерхую тростниковую крышу. Когда от лиц вокруг становилось невмоготу, Кора пряталась внутрь. Еще там был бутафорский костер (роль языков пламени играли осколки красного стекла) и грубо сколоченная скамья, возле которой были разложены разнообразные орудия труда, сушеные тыквы-горлянки и раковины. С потолка свисали три большие черные птицы, призванные изображать стаю падальщиков, которые кружат у туземцев над головой в ожидании поживы. Коре они напомнили канюков и сарычей, расклевывавших трупы невольников, выставленных на плантации для устрашения.
Спокойный голубой задник витрины под названием «Жизнь на невольничьем корабле» должен был вызвать в памяти лазурное небо Атлантики. Здесь Кора разгуливала по корабельной палубе с установленной по центру мачтой, вокруг которой валялись бочки и бухты каната. В африканских сценах костюмом ей служил лоскут пестрой ткани. На корабле ее облачили в мундир, штаны и кожаные сапоги, отчего она стала смахивать на разбойника. Речь якобы шла о негритянском мальчике, которому, когда его взяли на борт корабля, пришлось выполнять поручения команды, то есть стать чем-то вроде юнги. Волосы велено было спрятать под красную шапку. На палубе маячила восковая фигура облокотившегося на планширь моряка, высматривавшего что-то в подзорную трубу. Его глаза, рот и щеки были намалеваны по воску жутковатых цветов красками.
«Обычный день на плантации» предписывал ей сидеть за прялкой, так что ногам наконец-то можно было дать отдохнуть. Сиденьем служил кленовый чурбачок, точно как у нее на грядке. Вокруг были расставлены набитые опилками куры, которым время от времени она кидала воображаемые зерна. По поводу достоверности в африканских и корабельных сценах ее терзали сомнения, но жизнь на плантации она знала досконально, поэтому немедленно изложила мистеру Филду свои критические замечания. Мистер Филд вынужден был признать, что невольники не сидят день-деньской за прялками на пороге хижин, но в свою защиту сказал, что, хотя подлинность в их деле превыше всего, размеры витрины диктовали свое. Будь у них больше места, он бы с радостью выстроил для посетителей музея целое хлопковое поле и нашел бы средства на десяток статистов, чтобы было кому на этом поле работать. Хотя бы раз в неделю.
Корино правдолюбие не коснулось ее гардероба в этой сцене. Костюм героини «Обычного дня на плантации» был сделан из настоящей грубой рогожи, как у невольников. Дважды в день она, сгорая со стыда, раздевалась и натягивала на себя эту робу.
Музей выделил мистеру Филду средства на трех статистов или, как он их называл, «типажей». Кроме Коры из класса мисс Хендлер для участия отобрали Айcис и Бетти. Все три девушки были приблизительно одного возраста и телосложения, поэтому костюмы им сшили общие. Во время перерывов троица обсуждала «за» и «против» нового места службы. Мистер Филд, пробыв с ними день-другой, оставил их в покое, решив, что они вполне освоились. Бетти больше всего нравилось, что он никогда не повышал голоса в отличие от ее последних хозяев. Те вроде бы и люди неплохие, но как не с той ноги встанут или шлея под хвост попадет – давай кричать, хотя она вообще ни при чем. Айcис все радовалась, что можно целый день рта не открывать. Она была родом с маленькой фермы, где, по большому счету, никто ее не трогал, если не считать тех ночей, когда хозяин требовал девушку к себе, и этой чаши, хоть и горькой, было не избежать. Кора скучала по белым магазинам и их полкам, ломившимся от товаров, но у нее по-прежнему оставалась вечерняя дорога домой мимо витрин и игра во «Что изменилось».
С другой стороны, не обращать внимания на музейных посетителей было задачей нелегкой. Дети барабанили по стеклу и грубо тыкали в «типажей» пальцами, заставляя их чуть не подпрыгивать, когда, сидя на корточках, они делали вид, что вяжут морские узлы. Взрослые тоже порой отпускали какие-то комментарии по поводу их пантомимы, какие именно, девушкам слышно не было, но, судя по жестам, не самого пристойного содержания. Каждый час типажи менялись местами, это привносило хоть какое-то разнообразие в повторяющиеся действия, когда надо было то драить палубу, то мастерить силки, то перебирать деревянные муляжи в форме клубней ямса. Единственным требованием мистера Филда к «типажам» было не сидеть на одном месте, но даже на этом он не настаивал. Примостившись на палубе между пеньковых канатов, они в шутку беседовали со шкипером Джоном – так они прозвали восковую куклу.
