К этому времени свечка ей была нужна скорее для компании, она наощупь вытвердила каждую подробность своего узилища.
Платформа была двадцать восемь шагов в длину, от стены до края – пять с половиной шагов, дальше начинался рельсовый путь. От мира на поверхности ее отделяли двадцать шесть ступенек. Потолочная дверь, когда она прижимала к ней ладонь, была теплой. Она знала, на какой ступеньке, если ползти вверх, обязательно зацепишься юбкой за сучок (на восьмой), о какую ступеньку, если быстро съезжать вниз, обязательно оцарапаешься (о пятнадцатую). В углу платформы, как она запомнила, стояла метла. Ею можно было обстукивать пространство перед собой, как это делают слепые, когда ходят с тростью; как это делал Цезарь в ночь побега, проверяя глубину трясины. Но потом она либо чересчур расхрабрилась, либо просто споткнулась и рухнула прямо на пути, потеряв в темноте и метлу, и всякое желание подыматься на ноги. Лучше свернуться калачиком и лежать.
Но выбираться было надо. Долгие часы в темноте в ее воображении разыгрывались сцены из Музея ужасов с собственными типажами: Цезарь, которого линчует гогочущая толпа; Цезарь, размазанный в кровавое месиво по полу фургона охотников за невольниками, направляющихся на плантацию Рэндаллов, где беглого раба ждет наказание. Добряк Сэм в тюрьме; Сэм, вывалянный в дегте и перьях; Сэм, которого допрашивают о подземной железной дороге; Сэм с переломанными костями, забитый до бесчувствия. Банда белых с закрытыми лицами, прочесывающих пепелище. Они открывают потайной люк, ведущий к лестнице на платформу, и извлекают оттуда Кору на пытки и муки.
Все эти сцены она, когда не спала, расцвечивала кровавыми подробностями. Во сне экспонаты ее воображаемого Музея ужасов приобретали оттенок безумия. Вот она бродит туда-сюда перед стеклами витрины, изнывая от боли. Музей закрылся, ее заперли в отсеке «Жизнь на невольничьем корабле», который лег в вечный дрейф между двумя материками; снизу, из трюма, рвутся крики сотен увозимых с родины в рабство. В следующей витрине мисс Люси вспарывает ей живот ножом для бумаг, и из открывшейся раны вываливаются тысячи черных копошащихся пауков. Снова и снова ее возвращали в ночь за коптильней, где больничные сиделки держали ее за руки и за ноги, а Терренс Рэндалл с урчанием подминал ее под себя. От кошмаров ее пробуждали жуки и крысы, которым становилось невмоготу от любопытства, и она вновь возвращалась в станционный мрак.
Живот у нее под пальцами ходил ходуном. Ей и раньше приходилось голодать, когда Коннелли вздумал наказать обитателей деревни за какие-то проступки и их перестали кормить. Но, чтобы работать, им все равно нужно было есть, потому ради хлопка наказание получилось коротким. Сейчас не было никакой надежды хотя бы узнать, когда ей доведется поесть в следующий раз. Поезд опаздывал. В тот вечер, когда Сэм рассказывал им про дурную кровь – дом еще стоял на месте, – прибытие следующего поезда ожидалось через пару дней. Время давно вышло. На сколько именно поезд опаздывал, Кора понятия не имела, но задержка не сулила ничего хорошего. Возможно, ветку прикрыли. Линию обнаружили, и движение по ней прекратилось. Так что никакого поезда не будет вообще. Пройти все это невообразимое количество миль до следующей станции по темному тоннелю ей не под силу, к тому же неизвестно, что ждет ее там.
Цезарь. Если бы у них хватило здравого смысла не задерживаться здесь, они с Цезарем сейчас были бы в Свободных штатах. Как они могли поверить, что двум жалким невольникам перепадет что-то от щедрот Южной Каролины? Что за новой жизнью далеко ходить не надо, стоит только пересечь границу штата? Это же все равно был Юг, а пальцы у дьявола ловкие и длинные. И под конец, после всего, что им пришлось пережить, как можно было не распознать оковы, опутавшие их по рукам по ногам? Оковы Южной Каролины были нового образца, с браслетами и ключами местного производства, но свою функцию выполняли хорошо. Так что, как ни крути, далеко им с Цезарем уйти не удалось.
В темноте Кора не видела собственных рук, но много раз видела арест Цезаря. Как его забирают в проходной фабрики, хватают по пути в «Дрейф», где он должен встретиться с Сэмом. Вот он идет по Мейн-стрит под руку со своей подружкой Мэг. Мэг кричит, когда его сбивают с ног, и ее отшвыривают в сторону. Стань они с Цезарем любовниками, их наверняка взяли бы вместе, и они не томились бы сейчас каждый в своем узилище. Хоть что-то пошло бы по-другому. Кора подтянула колени к груди и обхватила их руками. Она бы наверняка его разочаровала. Беспризорница – она и есть беспризорница, причем не только в том смысле, как это понимали на плантации – сирота, за которой некому присматривать, – а шире. Когда-то, много лет назад, она отбилась от остальных и теперь никак не может вернуться к людям.
Земля слегка задрожала. В грядущем, вспоминая это неожиданное прибытие опоздавшего поезда, она всякий раз будет связывать эту дрожь не с локомотивом, а с беспощадным явлением ей истины, которую она всегда знала: беспризорница. Отщепенка. Без роду, без племени.
Вздрагивающий луч света вынырнул из-за поворота. Кора инстинктивно поправила волосы, понимая, что подземное заключение красоты ей вряд ли прибавило. Но машинист ее не осудит. Все это тайное ведомство представляло собой братство чудиков. Она оживленно замахала обеими руками, упиваясь горячим оранжевым светом, заливавшим платформу.
Поезд промчался мимо станции и скрылся из виду.
Она практически свалилась на рельсы и завыла ему вслед, обдирая себе горло, отвыкшее от звуков за время заточения; стояла, не в силах поверить в случившееся, а ее колотило. Потом она услышала, как поезд остановился и начал сдавать назад.
Машинист пытался загладить свою вину.
– Берите уж тогда и сэндвич, – предложил он, глядя, как она, захлебываясь, сосет воду из бурдюка.
Сэндвич она взяла, хотя раньше от свиного языка нос воротила, а насмешку пропустила мимо ушей.
– На станции не должно было быть пассажиров, – сказал машинист, поправляя очки.
Ему было лет пятнадцать, совсем мальчишка, тощий и горящий энтузиазмом.
– Но я же есть, – ответила Кора, облизывая пальцы. На зубах заскрипела земля.
Заложив большие пальцы за помочи комбинезона и перекатываясь с носков на пятки, паренек вскрикивал «Боже!» и «Мама дорогая!» при каждом новом повороте сюжета в ее рассказе. Его речь ничем не отличалась от речи белых подростков, гонявших мяч на городской площади. В ней слышалась беспечная уверенность, совершенно не вязавшаяся ни с его цветом кожи, ни с делом, которым он занимался. Он мог бы порассказать, как так вышло, что ему доверили водить паровоз, но времени на поразительные истории из жизни цветных мальчишек, увы, не было.
– Станция в Джорджии закрыта, – произнес он, почесывая голову под синей кепкой. – Думаю, патрульщики все пожгли. Теперь там остановка запрещена.
Он слазил в кабину за урыльником и пошел к краю тоннеля, чтобы его опорожнить, продолжая говорить:
– От станционного смотрителя никаких сигналов не поступало. У меня маршрут. И этой остановки в нем нет.
Он рвался уехать немедленно.
