– Это теперь всегда будет закрыто, – сказала Этель, показывая на окно в потолке.
Она пододвинула стоявший у стены ящик, встала на него и потянула на себя крышку потолочного люка.
– Ну же, пошевеливайся, – процедила она, скорчив мину. На незваную жиличку Этель так ни разу и не взглянула.
Коре отвели тесный закуток между потолком и кровлей: меньше ярда в высоту и четыре с небольшим ярда в длину. Чтобы высвободить себе жизненное пространство, она сдвинула к стенам стопки заплесневелых газет и пыльных книг. Было слышно, как Этель спускается по лестнице вниз, а потом снова поднимается на чердак. Она принесла еду, кувшин с водой и ночной горшок. Подавая все это через потолочный люк, Этель впервые встретилась с Корой глазами.
– Служанка все время ходит туда-сюда. Если она услышит хоть один звук, то донесет, и нас всех убьют. Сегодня к нам приезжает дочь с семьей. Они не должны узнать, что в доме есть посторонние. Это понятно?
– А сколько мне так сидеть?
– Запомни, ни звука, ни единого звука. Если тебя услышат, нам конец.
Люк захлопнулся.
Единственным источником воздуха и света было отверстие в стене, выходившей на улицу. Кора подползала к нему под стропилами. Этот занозистый глазок проковырял с внутренней стороны кто-то из предыдущих постояльцев, взбунтовавшись против условий проживания. Интересно, что стало с ним дальше.
В первый день своего заточения Кора знакомилась с жизнью в парке – островок зелени за улицей оказался парком. Приникнув к глазку, она ерзала из стороны в сторону, чтобы сделать зону обзора как можно шире. Со всех сторон парк окружали однотипные двух- и трехэтажные каркасные дома, различавшиеся только цветом штукатурки да мебелью на идущих вдоль фасадов верандах. Трава была расчерчена аккуратными вымощенными кирпичом дорожками, петляющими туда-сюда под сенью высоких развесистых деревьев. У главного входа журчал фонтан, окруженный низкими каменными скамейками, которые не пустовали от восхода до глубокой ночи. Сменяя друг друга, их занимали то старички с носовыми платками, в которые были увязаны припасенные для птиц хлебные крошки, то детвора с воздушными змеями и мячиками, то молодые влюбленные пары. Вокруг с визгом носился коричневый пес, которого все тут знали. С полудня до вечера по траве гоняли дети, то и дело забираясь на белую эстраду, вросшую в землю на краю парка. Пес, набегавшись, дрыхнул под кустами или в тени гигантского дуба, вершина которого свободно вздымалась над остальными деревьями. Судя по количеству предлагаемых ему посетителями парка костей и всяческих лакомств, пес не голодал. Всякий раз при виде того, как жадно он набрасывается на еду, у Коры начинало урчать в животе. Она про себя окрестила пса Мэром.
По мере того как солнце поднималось в зенит и в парке кипела жизнь, жара превращала Корино убежище под крышей в раскаленную духовку. Теперь кроме бдений у смотрового глазка ее основным занятием стали переползания из одной части душного закутка в другую в поисках несуществующего оазиса прохлады. Выяснилось, что, пока служанка Уэллсов по имени Фиона в доме, хозяева на чердак ни ногой. Мартин целыми днями торчал в лавке, Этель ходила по городу с визитами, а Фиона, молодая девушка с напевным ирландским выговором, постоянно находилась внизу. Коре было слышно, как за работой она то что-то мурлычет себе под нос, то костерит отсутствующих хозяев. В первый день она на чердак не поднималась, но от звука ее шагов Кора превращалась в застывшую куклу, ничуть не лучше своего корабельного собеседника шкипера Джона – утренние предупреждения Этель возымели действие.
В самый первый день в доме были гости – дочь Мартина и Этель Джейн с мужем и детьми. Радостный, легкий нрав Джейн Уэллс, видать, унаследовала от Мартина, и ее широкое лицо было скроено по фамильному лекалу, вся в отца. Зять и обе внучки как заведенные сновали по комнатам, поднимая страшный грохот, и их было не остановить. Одна из малышек полезла было на чердак, но после беседы о нравах и привычках привидений раздумала. А ведь привидение в доме действительно было, правда, цепей, со звоном или без, оно уже не носило.
Вечером в парке по-прежнему яблоку негде было упасть. Кора решила, что народ стекается сюда по главной улице, которая должна быть неподалеку. Пожилые женщины в синих с белым клетчатых платьях украшали эстраду синими и белыми драпировками с гирляндами из золотых листьев. Семьи, заняв места поближе к сцене, расстилали на земле пледы и вытаскивали из принесенных с собой корзинок ужин. Жители близлежащих домов высыпали на веранды с бокалами в руках.
Поглощенная неудобствами своего убежища и грядущими бедами, которых не миновать, если охотники за беглыми невольниками возьмут ее след, Кора не сразу заметила важную особенность наполнявшей парк толпы: там были только белые. До их с Цезарем побега она ни разу не покидала пределов плантации, поэтому первое представление о городском смешении рас получила в Южной Каролине. На улицах, в магазинах, на фабриках, в конторах – повсюду черные были бок о бок с белыми, и это воспринималось как нечто само собой разумеющееся, без чего любая человеческая деятельность мигом захирела бы. По доброй ли воле или вынужденно, но африканцы от американцев были неотделимы.
Тут, в Северной Каролине, негров не существовало. Их уделом было болтаться на виселицах.
Двое ловких парней помогли матронам растянуть над эстрадой транспарант с надписью: «Пятничное действо».
Оркестр занял место на сцене. На звуки настраиваемых инструментов потянулась рассеявшаяся по разным уголкам парка публика. Кора, сжавшись в комочек, прильнула к глазку. Банджист вроде свое дело знал, трубач со скрипачом были ни рыба, ни мясо, да и играли они всякую дребедень, не чета цветным музыкантам на плантации Рэндаллов или на гуляньях, но людям в парке эта преснятина нравилась. В завершение концерта прозвучал самый яркий номер, в котором Кора узнала переложение двух негритянских песен. Его принимали лучше всего. Внизу, на веранде, внучки Мартина и Этель восторженно визжали и хлопали.
На сцену вылез мужчина в мятом полотняном костюме. Это, как позднее разъяснил Коре Мартин, был судья Теннисон, который в трезвом виде слыл в городе уважаемым лицом, но сейчас его покачивало. Слов, с которыми он обратился к публике, представляя следующий номер – скетчи про ниггеров, – она не разобрала. Ей доводилось слышать про такое, театр в Южной Каролине давал за отдельную плату представления для цветных, но Кора туда не дошла. Двое белых мужчин, толстый и тощий, с вымазанными жженой пробкой лицами, кривлялись на сцене, заставляя весь парк покатываться со смеху. На актерах красовались нелепые пестрые тряпки и цилиндры, и они преувеличенно коверкали слова, пародируя негритянский выговор, что, очевидно, было для публики главным источником веселья. Самую восторженную реакцию вызвал номер, в котором тощий, сняв стоптанный башмак, принимался пересчитывать пальцы на ноге, то и дело сбиваясь со счету.
Заключительная часть, перед которой судья Теннисон вдруг высказался по поводу озера, постоянно зараставшего илом, представляла собой коротенькую пьесу. Из движений актеров на сцене и обрывков реплик, долетавших до Кориной душегубки, можно было догадаться, что речь в пьесе шла о рабе – играл его, естественно, белый, на шее и запястьях, не замазанных жженой пробкой, розовела кожа, – который, после того как ему чуток попенял хозяин, решил податься на Север. В дороге, как можно было понять из его капризного монолога с жалобами на холод, голод и диких зверей, беглому рабу пришлось несладко. На Севере он нанимается на работу к хозяину салуна, который без зазрения совести по любому поводу оскорбляет заблудшего негра и словом, и действием, лишает его денег и остатков самоуважения – ведет себя как типичный злодей и лицемер янки. В финальной сцене блудный раб вновь бежит, на этот раз от лживых посулов Свободных штатов, и судьба вновь приводит его на порог дома бывшего хозяина. Он молит пустить его назад, кляня себя за глупость и умоляя о прощении, но добрый и терпеливый хозяин ласково объясняет ему, что это невозможно. За время отсутствия раба в Северной Каролине произошли большие перемены. Тут хозяин свистит в свисток, появляются патрульщики и уводят невольника под руки.
