– Тут у нас патрульщики были уравнены в правах с полицейскими, – сказал Мартин.
– Это везде так, – ответила Кора. – Слово поперек – в порошок сотрут.
Разговор происходил за полночь в понедельник. Дочь Мартина с семьей уехали домой, Фиона тоже ушла к себе в Айриш-таун – населенный ирландцами район на окраине. Мартин поднялся на чердак и присел на край ящика, обмахиваясь шляпой. Кора ходила туда-сюда, пользуясь возможностью расправить затекшие суставы. Впервые за несколько дней ей представилась возможность выпрямиться в полный рост. Этель заперлась у себя. Плотные синие шторы были задернуты, огонек свечного огарка, словно дрожащий язычок, лизал темноту.
Даже в такой час говорить можно было только шепотом. Сын соседа Мартина был белым всадником.
Как ставленники рабовладельцев, патрульщики превратились в законную власть – белые, бессовестные и беспощадные. Это были выходцы из низов, самые отпетые, которых по недостатку ума и в надсмотрщики бы не взяли (Кора согласно кивнула). Для задержания иного основания, кроме цвета кожи, патрульщику не требовалось. Рабы, схваченные за пределами плантации, обязаны были предъявить пропуск, иначе порки или окружной тюрьмы им было не избежать. Свободным неграм полагалось иметь при себе вольную или иное доказательство свободного статуса, иначе им снова грозило рабство; зачастую их все равно выставляли на торги для продажи. Черномазых выродков, оказывавших сопротивление, пристреливали как собак. Патрульщики когда вздумается устраивали облавы в невольничьих деревнях, не чинясь, приходили с обысками в дома вольных негров, воруя трудом нажитое белье и пытаясь затащить в койку женщин.
В ходе боевых действий – а подавление невольничьего мятежа было славным поводом поднять оружие – у патрульщиков появлялась возможность из отребья превратиться в армию. Мятежи рисовались Коре страшными кровопролитными битвами, разворачивавшимися на фоне ночного неба при свете пожарищ. По словам Мартина, восстания всегда были мелкими и сумбурными. Рабы выходили на дорогу с самодельным оружием – тесаками, серпами, ножами и булыжниками. По наводке предателей белые ждали их в засадах, косили повстанцев пулями и топтали лошадьми при поддержке армии Соединенных Штатов. По первому сигналу к патрульщикам присоединялись добровольцы из отрядов белой самообороны, готовых задавить мятеж, ринуться в невольничьи деревни и пожечь дома вольных негров. Тюрьмы ломились от подозреваемых и случайно оказавшихся рядом очевидцев. Виновных вешали, а заодно, чтоб неповадно было, вешали и огромное количество невиновных. Свершив возмездие, причем так, чтобы наказание намного превосходило преступление, добровольцы возвращались к своим фермам, лавкам, фабрикам, а патрульщики продолжали нести службу.
Мятежи подавляли, но количество цветного населения не уменьшалось, невеселые столбцы цифр в переписи звучали погребальным набатом.
– Про это все знают, только никто не говорит, – вставила Кора. – А если говорят, то чтоб никто не слышал. Про то, как нас много.
Мартин заерзал на своем ящике, и раздался скрип.
В прошлом году холодным осенним вечером серьезные люди из Северной Каролины собрались вместе, чтобы договориться об урегулировании «цветного» вопроса. Тут были политики, привычные к хитросплетениям дебатов по проблемам рабства, богатые плантаторы, чувствовавшие, что узда, сдерживающая дикого зверя по имени хлопок, вот-вот вырвется у них из рук, а также прикормленные адвокаты, задачей которых было закалить огнем мягкую глину прожектов и придать им прочность. Джеймисон, сочетающий полномочия члена сената и богатого плантатора, тоже был среди присутствующих. Вечер затянулся за полночь.
Местом схода была назначена столовая в доме Оуни Гаррисона. Сам дом стоял на вершине Холма Истины. Название свое холм получил благодаря открывавшемуся сверху виду, отражавшему, как казалось, мир в его истинных размерах. И после этой ночи сход стали называть не иначе как «Истинная конвенция». Отец хозяина дома когда-то шел в авангарде хлопковой армады и оказался ловким апологетом этого агрономического чуда. Оуни рос среди богатства, заработанного на хлопке, но в окружении черномазых – это было неизбежное зло. Чем больше он думал обо всем этом, сидя в своей столовой и всматриваясь в длинные восковые лица гостей, которые угощались содержимым хозяйского винного погреба и явно загостились, тем отчетливее понимал, что формула-то простая: барышей должно быть побольше, черномазых поменьше – вот и все. Зачем так долго обсуждать все эти восстания невольников и влияние янки в Конгрессе, если в конечном итоге все сводится к тому, кто готов собирать этот чертов хлопок.
В последующие дни, продолжал свой рассказ Мартин, газеты обнародовали статистику. В Северной Каролине насчитывалось почти триста тысяч черных рабов. Такое же количество европейцев – в основном ирландцев и немцев – ежегодно прибывали морем в Бостон, Нью-Йорк и Филадельфию; кого гнал голод, кого политические кризисы. В передовицах газет, на заседаниях правительства без конца поднимался один и тот же вопрос: чего ради столь лакомый кусок целиком забирают себе янки? Почему этот человеческий поток нельзя развернуть, чтобы и Югу от него перепадало? Реклама в европейских газетах на все лады превозносила преимущества работы по контракту. Агенты с готовыми контрактами в карманах рассыпа́лись в красноречии по харчевням, городским площадям и ночлежкам. И через какое-то время к южным берегам потянулись зафрахтованные суда, набитые пассажирами, добровольно рвущимися в неведомую жизнь. Эти мечтатели ехали в новые земли. По прибытии выяснялось, что их везли работать на хлопке.
– Ни разу не видала, чтобы белые собирали хлопок – промолвила Кора.
– Пока я не вернулся в Северную Каролину, то ни разу не видел, чтобы толпа голыми руками рвала человека на части, – отозвался Мартин. – Вот увидишь разок и заречешься говорить, что бывает, чего не бывает.
На самом же деле, называй их белыми неграми или нет, но с ирландцами обращаться как с африканцами не выходило. Тут на одной чаше весов лежала цена за покупку невольников и их содержание, а на другой – необходимость платить белым поденщикам пусть ничтожные, но хоть какие-то деньги, на которые можно прожить. Зато на смену реальной угрозе невольничьих мятежей приходила стабильность. Европейцы у себя дома были фермерами и тут стремились стать фермерами. Стоило переселенцу отработать контракт, куда входила стоимость проезда на корабле, плата за инструмент и проживание, и встроиться в американское общество, он превращался в горячего сторонника политической системы взрастившего его Юга. В день выборов, когда на избирательных участках они выстраивались в очередь к урнам для голосования, каждый обладал правом полного голоса, безо всякого компромисса трех пятых
[8].
С финансовой стороной еще предстояло разбираться, но в отношении конфликтов на расовой почве Северная Каролина по сравнению с остальными рабовладельческими штатами обеспечила себе исключительное положение.
