Порабощенный. Испуганный. Приговоренный к смерти.
Если бы его план удалось привести в исполнение, это был бы последний день рождения Пройдохи на его памяти. Бог свидетель, старикан вполне способен закатить еще один уже через месяц. Невольничья деревня с ликованием цеплялась за крохи удовольствий, которые им удавалось выцыганить на плантации Рэндаллов. Липовый день рождения да после тяжелой страды танцы в полнолуние накануне осеннего равноденствия – негусто. Виргиния на празднества была куда щедрее. Цезарь с отцом и матерью ездили в хозяйской коляске по фермам вольных негров, навещали родню на плантациях на Рождество, Пасху и Новый год. Свиные отбивные, оленина, имбирные коврижки, кексы из кукурузной муки. Игры с утра до вечера, пока Цезарь и его товарищи не падали от изнеможения. Виргинские плантаторы во время таких празднеств держались на расстоянии, не то что тут. Какое уж тут веселье, когда в двух шагах притаилась немая угроза, в любую минуту готовая обрушиться на тебя? Как они могут радоваться? Они даже дней рождения своих не знают, поэтому должны их себе придумывать. Половина вообще не знает ни отца, ни матери.
Я родился 14 августа. Мою мать звали Лили Джейн, отца – Джером. Где они сейчас, я не знаю.
Из окна школы в проеме между стенами двух старых хижин с замызганной серой побелкой – ветхих, как те, кто в этих стенах обитал, – видна Кора. Болтает со своим любимчиком перед стартом. Паренька зовут Честер, он вечно носится по деревне, аж завидки берут, никаких забот! Сразу видно, не пробовал, что такое порка.
В ответ на какие-то Корины слова Честер смущенно потупился. Она улыбается Честеру, улыбается Милашке, улыбается соседкам по хижине скупо и прицельно. Улыбка – как тень от промелькнувшей птицы, поднимешь глаза, а ее уже нет. Все у нее по крупицам, выверенными дозами. Они никогда не разговаривали, просто Цезарь понял это про нее. Почувствовал. Она знала цену той малости, про которую могла сказать «мое». Мои радости, моя грядка и тот кленовый чурбачок, на котором восседала, словно хищная птица.
Как-то ночью они с Мартином в амбаре пили кукурузную самогонку – Мартин так и не выдал, где ею разжился, – и разговор пошел о женщинах на плантации. Кто не прочь дать себя полапать, кто будет орать на всю деревню, кто никогда рта не откроет. Тут Цезарь спросил про Кору.
– Да к этому бабью из хижины Иова только сунься, – замахал руками Мартин. – Оторвут тебе хозяйство подчистую и суп из него сварят.
Он рассказал Цезарю давний случай про собачью будку, который Блейк хотел построить на Кориной грядке, и Цезарь подумал, что все сходится. Но потом Мартин стал ему рассказывать, как она по ночам бегает на болота, чтобы блудить там с лесными тварями, и Цезарь понял, что его собутыльник куда глупее, чем кажется.
Невольники Рэндалла умом не отличались. Плантация всех искорежила. Под взглядом десятника они хорохорились и бодро собирали хлопок, но по ночам в хижинах рыдали, кричали от кошмаров и невыносимых воспоминаний. Это происходило в хижине Цезаря, и в соседней, и в той, что за ней, и в любой невольничьей деревне. После целого дня трудов, после дневных наказаний их ждала ночная схватка с одиночеством и отчаяньем.
Вопли, крики – забег окончен. Кора стоит, подбоченясь и чуть склонив голову вправо, словно пытается в общем шуме расслышать какой-то мотив. Вот бы вырезать ее профиль из дерева, ухватить это сочетание грации и силы, но он вряд ли справится, напортачит, чего доброго. Хлопок загубил ему руки, они не годились теперь для тонкой работы резцом. Для овала девичьей щеки, для жарко шепчущих губ. К концу дня на поле он чувствовал дрожь от пальцев до плеч, все мышцы пульсировали.
Провела его сука старая, хозяйка его. А то жил бы он сейчас с отцом и матерью, ладил бы бочки у бондаря или обучился бы еще какому ремеслу. Конечно, с его цветом кожи выбор был небогат, но он рос в полной уверенности, что может сам выбрать себе будущее.
– Ты можешь стать, кем захочешь, – говорил ему отец.
– И даже поехать в Ричмонд?
По рассказам, Ричмонд казался чем-то манящим и недосягаемым.
– Даже в Ричмонд, коли пожелаешь.
Но старуха их обдурила. И из всех когда-то лежавших перед ним путей остался только один – медленно подыхать в Джорджии. Ему. Его семье. Мать была хрупкой, невесомой, для работы в поле совершенно не пригодной, где ей с ее добротой выдержать всю жестокость жизни на плантации. Отец же здоровый как бык, он наверняка продержался дольше, но ненамного. Старуха извела всю семью подчистую, намеренно, и дело не в алчности ее племянницы – это она сама, карга старая, всю жизнь водила их за нос. Это она, каждый раз, когда сажала Цезаря на колени и учила его уму-разуму, затягивала все туже удавку на его шее.
Цезарь представлял себе отца в аду флоридских сахарных плантаций, плетку-девятихвостку, впивающуюся в кожу на спине матери, рухнувшей под тяжестью мешка с хлопком. Кто не способен согнуться, ломается. Его семья слишком долго жила в северных штатах, среди добреньких белых. Добреньких, потому что быстро уморить черномазого им невыгодно. А на Юге с этим тянуть не принято. Тут у них раз-два – и готово.
Глядя на стариков и увечных, он видел будущее, ожидавшее его отца и мать, а со временем и его самого. По ночам его охватывала уверенность, что их уже нет в живых, при свете дня они представлялись ему полумертвыми калеками. Так или иначе, он был один в целом свете.
После бега взапуски Цезарь подошел к Коре. Ясное дело, она его отшила. Знакомы они не были. Может, он ее дурачит. Или заманивает в ловушку, расставленную Рэндаллами со скуки. Побег был слишком серьезным делом, с которым надо было свыкнуться, как-то уложить в голове. Понадобились месяцы, прежде чем Цезарь смог впустить эту мысль в свое сознание, а чтобы она по-настоящему прижилась, потребовалась поддержка Флетчера. Без посторонней помощи такие вещи не происходят. Она еще сама не знала, что согласится, но он знал наверное. Он тогда сказал, что берет ее на удачу, как заговоренную – ее матери единственной удалось вырваться с плантации. Зря он так, она обиделась. Таких, как она, не на удачу берут с собой, как охотник заячью лапку. Она была главной движущей силой, без нее ничего не получилось бы.
Жуткая сцена на гулянье лишний раз это подтвердила. Кто-то из лакеев шепнул Цезарю, что братья Рэндаллы пьянствуют в большом доме. Он сразу почувствовал, что быть беде. Как только в невольничьей деревне возник негритенок с фонарем, за которым следовали хозяева, в воздухе словно запахло бедой. Честера до этого не били ни разу. Вот он получил свое, а на следующий день его ждет настоящая порка. Конец детским играм, беготне взапуски, пряткам, для него начиналась тяжкая невольничья доля. И никто даже не попытался вступиться – кто ж посмеет? Каждый житель деревни сталкивался с таким сотни раз – и на чужой шкуре, и на собственной – и еще сотни раз столкнется, пока смерть не приберет. Вступилась только Кора. Закрыла мальчишку своим телом и приняла на себя обрушившиеся удары. Отщепенка, настолько отбившаяся от остальных, будто давным-давно существовала вне плантации.
После порки Цезарь впервые пришел в старую школу ночью. Просто чтобы подержать в руках книгу. Чтобы убедиться, что она никуда не делась. Памятка о том времени, когда у него были какие хочешь книги и сколько угодно времени, чтобы их читать.
