Думаю, дело не только и не столько в Скуратове. Был бы другой Генеральный прокурор, который бы отважился на борьбу с коррупцией, с ним бы сделали то же самое. Только, может быть, в другой форме. Весь вопрос в том, что в атмосфере всеобщей лжи, тотальной продажности, коррумпированности всей российской верхушки, властной и олигархической, невозможно бороться с коррупцией. Мне удалось в этом продвинуться чуть дальше других только потому, что моя деятельность, в отличие, например, от работы сотрудников МВД, не так жестко контролировалась президентом.
Если бы Ельцин действительно считал, что по моральным соображениям я не могу больше работать, то следовало собрать коллегию Генпрокуратуры и попросить ее рассмотреть поведение Скуратова. Они бы и разобрались профессионально. Решение коллегии, каким бы оно ни было, я бы принял и подчинился ему безоговорочно.
Или сказали бы мне: «Надо уйти, президент тебе не доверяет, но дела и следствие, которые ты ведешь, будут продолжены другими людьми». Если бы все было сделано по-человечески, я бы ушел. Но все было проведено и обставлено настолько нагло и оскорбительно, что, естественно, я задал себе вопрос: а почему я должен им уступать? Ведь все понимали, что прессинг прокуратуры — защита президента и «семьи». Они сами вынудили меня на решительный поступок, довели до того, что я, как говорится, закусил удила и пошел напролом.
* * *
С одной стороны, я хотел продвинуться как можно дальше в расследовании. С другой — колебался: сказать или не сказать, предать гласности ставшие мне известными факты коррупции сразу или дождаться проверки?
Многие из тех, кто меня как поддерживал, так и резко критиковал, не понимали, почему я веду себя столь сдержанно. До сих пор мотивы моего тогдашнего поведения интересуют совсем не знакомых мне простых людей. Тому свидетельство — полученное мною очень интересное письмо от Павла Георгиевича Апушкина. Этот никогда не встречавшийся со мной человек задавал все тот же наболевший вопрос: почему не рассказал о Ельцине и обо всех остальных… Что, побоялся?
Нет, я не боялся. Но, к сожалению, ситуация была такова, что я не был до конца уверен в том, что все обладатели зарубежных счетов, чьи фамилии мне стали известны, преступили закон. Ведь кое-кто из них мог открыть свой счет в швейцарском банке и на абсолютно законных основаниях. Я считал, что очень важно было разобраться, откуда там появились деньги, как они туда переводились… Ведь наличие счета еще не является преступлением.
Если бы я обнародовал тогда все известные мне факты, то всех владельцев этих нескольких десятков счетов стали бы считать преступниками и жуликами.
Честно говоря, я боялся другого — того, что лишними своими высказываниями вспугну подозреваемых. Мне хотелось провести большое, крупномасштабное расследование, я очень рассчитывал на него. Не на ту пародию на расследование, которая была позднее проведена Генпрокуратурой, а на широкое и всеобъемлющее следствие. Поэтому в полном объеме я не мог обнародовать сразу весь объем информации, те версии, которые мы отрабатывали.
Останавливала меня и чисто прокурорская этика. Даже в такой ситуации, когда я мог, обнародовав «список ста», завоевать себе массу сторонников, я считал, что должен был вести себя не как конъюнктурщик, а как юрист.
Многие сенаторы говорили тогда, что ждали от меня конкретных разоблачений. В этом случае они могли бы за меня побороться. Конечно, как человек я их понимаю. Но позволить себе следовать этому обывательскому подходу я никак не мог. Я говорил тогда сенаторам: все сведения, счета и кредитные карты — все это есть в материалах уголовного дела. Но взять эти документы и принести в Совет Федерации я не имею права.
Даже членам Комиссии Совета Федерации по борьбе с коррупцией я не мог показать эти дела, так как их содержание являлось следственной тайной. Согласно нашим законам, если в уголовном деле присутствует хотя бы один секретный документ, оно все получает гриф «секретно». А в деле «Мабетекса» в связи с реконструкцией помещений Кремля, резиденции Президента России, таких «секретных» и «особо секретных» документов было более чем достаточно.
Тем не менее о ряде обстоятельств я все же высказался. Возбудив дело и проводя расследование по «Мабетексу», именно я впервые сказал о возможной причастности Ельцина и Татьяны Дьяченко к коррупции. Именно я сказал о тайных швейцарских счетах Бородина и других руководителей Управления делами Президента РФ. Впервые мною была названа цифра 780 — количество чиновников, участвовавших в махинациях с бумагами ГКО, а также то, что среди них дочь президента Татьяна и другие высокопоставленные российские чиновники.
Я — профессионал. Я не могу себе позволить разбрасываться компроматом даже для того, чтобы спасти себя. Я — прокурор, а не журналист, который занимается сбором информации и ее распространением. Моя задача другая. Принесли материалы, и я должен принять процессуальное решение: возбуждать или не возбуждать дело. Я как Генпрокурор олицетворяю закон… Поэтому у меня и выбора-то особого нет. Моя задача — возбудить уголовные дела. Я это и сделал. Сделал!
В свое время я предложил Совету Федерации создать специальную Комиссию по борьбе с коррупцией. Она была создана, я выступал на ней, предоставлял материалы, вносил предложения. Комиссия — это был прекрасный шанс для Совета Федерации, как говорится, «поставить президента на место». Помню, как ее члены сидели, открыв рот, когда я рассказывал им о деле «Мабетекса». Но руководство Совета Федерации не захотело портить отношения с Ельциным и Кремлем, и работа комиссии постепенно сошла на нет.
Не буду скрывать, волновал меня и чисто личный вопрос: вопрос безопасности моей семьи, да и себя самого. Неожиданно дело «Мабетекса» потянуло за собой людей из высоких сфер, оно могло стереть их всех в пыль. Политические карьеры многих больших людей закончились бы в одночасье. Уверен, что кое-кто из них ни перед чем бы не остановился, чтобы все вернуть на круги своя.
Поэтому я все время дозировал свои откровения и старался не перегнуть палку. Подумав, я выбрал для себя очень простую тактику.
Получив материалы из Швейцарии, я ничего о них никому не говорил. Но как только в прессе той же Швейцарии, Италии, Франции или какой-либо другой страны появлялась уже имеющаяся у меня информация о Ельцине и его дочерях, об их счетах в западных банках и так далее, я сразу же подтверждал достоверность этих фактов уже у нас. Это была тактика с элементом «отхода», отводящая от меня удар: я всегда мог сказать, что, дескать, об этом уже было написано.
Единственный раз, когда я «опередил события», — это в выступлении на НТВ в репортаже Николая Николаева. Спровоцированный резкими вопросами ведущего передачи, я тогда на всю страну рассказал о наличии у дочерей Ельцина — Татьяны и Елены — кредитных карт, оплачиваемых Паколли. И сразу резко обострились мои отношения с Кремлем — были проведены обыски на моей даче в подмосковном Архангельском, на городской квартире и на квартире тещи.
Кое-кто спросит: «Разве наличие кредитных карточек в твоем кошельке — это коррупция?». Конечно же, нет. Такие карточки есть наверняка у вас, есть они и у меня. Пластиковые карточки выдают сегодня своим клиентам большинство крупных российских банков. Дело здесь совсем в другом.
