— Так, боярин, а как с расходами, дорожными там тратами?
— А, ну да. Заглянь к Клешнину. Возьмёшь с него денег до Астрахани и дополнительные пояснения о дороге. От меня завтра — опасную грамоту. И карта — особая, по ней прямее прямого путь. С собою не берёшь. Всё по памяти… Людей дать не могу. Сумеешь сам подыскать — добро. Но только надёжных. До Самары бы добраться, а там народу хватает. О городке посторонним — ни-ни. Путь на первых порах будешь держать с нашим человеком из ногаев. С ним связку крепи и впредь…
Почти рассвело. У Степана на месте левого глаза Годунов теперь разглядел голубичный взбиток, вместо носа — головёшку, содрогнулся:
— Лепо, лепо. Кости целы?
— А чего им сделается?
— Ну, да ладно. Скоро и Пшибожовский и указчики его… — многообещающе зажмурился, тряхнул густой бородой и веско пихнул Бердыша в плечо…
Поиск попутчика
Ясельная нежность утра раздувалась по разомлевшей Москве. К полудню щекочущие лучи назойливо и бойко покалывали глаз, переливно мутя радужку.
Торговый городок, что у Китайской стены. Наплыв прохожих и продавал, сутолока и гомон. Егозливый мастак по войлоку — полстовал — торопливо проталкивает скрипучую тачку, нарываясь на ругань посадского из Ордынской слободы. Недалече вминают брюхо забредшему не в свои ряды пугвичнику. Режущие всхрюки от мясников. Хриплые густорёвки гречишников и солеников, наперебой зазывающих покупателей к обшарпанным лавкам. А там грохотливо расхваливает себя цирульник. С дальнего конца, состязаясь в мощи горловой, наяривают крикастые ветошники с передвижными коробочками. Всюду бурление и толчея.
Гуртуясь, народец ныряет под хлипкие навесы недужного москотильника-краскодела, расплёскивается вкруг добротных рядов прасолов и лоточков румяных пирожников. А то вдруг завихряется у навесов дородных епанечников и меднощёких, как и их горшки, скудельников. Мелькают цветастые азямы посадских и широченные рубахи из-под карнавок голытьбы. Реже — протяжное: «Дороги! Раз-здайсь». То чистит путь кто из знати.
Покружась у торговых ларей, гуляки чаще всего отходят с неотощалыми кошелями. Чего не скажешь про заглянувших в неказистую избу на отшибе. Эти застревают надолго и вываливаются, прибавив жидкого весу внутри, но порядком облегчась снаружи. То кружало — вроде кабака. Здесь за чаркою знакомятся, а потом обнимаются либо сшибаются подгулявший стрелец и слабаковый ремесленник. Прикрывшись безразмерной кружкой, певчий отважно спорит с младшим стряпчим. А в углу, иной раз, кутаются в сутемень вор и еретик…
Тесные платы винного пара, гром тяжкой посуды, хрипло затаённый шик, крупитчатые пересмешки и одуряющий гул пьяного бу-бу-бу. От всего этого сам друг кружится даже трезвый мозг. Крепкое же зелье закабаляет некрепкого нутром выпивоху до ночи, а то до утра, как важкий зыбун — алчный заглот болотной топи. И это уж на радость кружечника Давыдки, наколупавшего за год московского житья не один мешок серебра. Впрочем, сам Давыдка, после царского запрета на частное шинкарство и изгон жидов из Московии, давно прозвался Ивашковым. И теперича лишь считает прибыток. На хмельную и как бы государеву торговлю им подставлен крепыш из Мытищ. С резаным языком — из бывших крамольников. Кличка — Немой Урюк.
С утра Степан Бердыш осел в дальнем углу кружала, мрачно локотясь о продубившийся стол. К нему не подсаживались. Броское лицо со свежими следами давешней стычки избавляло от навязчивого сю-сю-гуль-гуль. На нём был потёртый ездовой кафтан бледного отлива — чуга. Уткнувшись в кружку, Степан временами резко вскидывал голову, ровно на миг, дабы запечатлеть новоприбытцев. Не из склонности к бражничеству торчал он полдня в скисшем тумане кружала. Просто не в первый уж раз, выполняя царское поручение, начинал именно с кабака. По опыту знал: надёжных неприкупных помощников лучше искать среди изгоев, у которых, кроме пятака на кабак и лихости в сердце, за душой ни черта. В это утро никто из бражников ему не глянулся.
Часы зыбились тестом. С раздражением почуял, как осторожно, но властно расползается по чреву отупляющий хмель. Похоже, пора и кланяться. Не допив бордовой мути, Бердыш двинул на выход. Следом, как позеленённый отливок луны, заковылял плешивый коротыш. Отвратительно ругаясь, наступил Степану на пятку. Равнодушно оглянувшись, Степан увидел, что крикунишке подставили колено, и кто-то кого-то за что-то уже дубасит. У стойки пучилась потасовка, подтягивались добровольцы. По чьему-то горшку гулко грохнуло хозяйское черпало.
Степан вывалился на улицу и едва не сшиб двух посадских, что неподвижно уставились на россыпь мужиков, бойко продирающихся сквозь людскую гущу. Бердыш потеснил ротозеев, проявил любознайство. Первым важно вымеривал рослый стрелец. За ним — поджарый большеган в порванной рубахе. Руки перетянуты верёвкой, рожа — завзятого мордомыла, страхолюдная до мурашек. С тылу семенил невысокий воин, кусая узника жалом бердыша. Народ раздавался. Отовсюду шелестело: «То вора споймали. Кузькой кличут. Допрыгался, вражина!».
Повязанный доблестно сносил злорадства. Но временами как шарахнется к самым глумливым, как клацнет зубами. С воплями, в попытке отшатнуться, мелюзга сбивалась лобно и носно. И вот уже занималась новая свара. Тщедушный стрелец ошалело подёргивал Кузю за бечеву, с трудом унимая уколами бердыша. Степан усмехнулся, случайно примерился к ногам вора. Э, да эти подошвища трудно перепутать!
Толпа уже сжималась, скрыв занимательную тройку, когда он вспомнил здоровяка. Ну, нет, так не пойдёт, долг платежом красен. Да и вообще, из такого зверотура мог выйти помощник самый что надо: лихой, отважный, мощный и, главное, на всё готовый.
Плывя вдоль гомонящей жижи, Степан нагнал конвой и пристроился чуть в сторонке. Ждал оказии. Тут-то из боку и вынырнул рябой купчина в кармазовой рубахе с набоем, всем известный охальник и ругатель голытьбы. От расплывшейся теплыни наглое его лицо лоснилось, будя беса. Засидевшемуся Степану приспичило разрядиться. Когда купцова тыква достигла бердышевых плеч, он вскинул кулак, со смаком погрузил в податливое месиво жира и пота. Точняком между искромсанным свиным ухом и жабьим носом. «Уаа-оо!!!» — надсадился купчина, попорченные челюсти разъялись гнилой пещерой.
Ближний посадский сунул любопытный нос и тоже угодил под мозолистые костяки. Крики и хряские бряки отвлекли мелкого. Страж оборотился. Степан того и ждал. Цепляя осатаневшего купца за ворот, он в толчки пустил его измочаленным рылом прямо на служильца. Задрав куцый клинышек соломенной бородки, мелкий боец узорно всхлипнул и беспомощно расстелился под тяжеленной купецкой «квашнёй». Кузя вроде и ухом не повёл, но в тот же миг его слоновьи ноги оторвались от земли, с хрустом припечатав подогнувшиеся икры переднего. Пронзительный вскрик, и стрелец-дылда покрасил носом мостовую. Степан дёрнул Кузю за хвостик бечевы и загнул в сторону, разметая пласты тел, голов, ног. Толпа кипела и бесновалась: предпосылки к погоне устранялись в самом зачатке.
Вдохновенно трудясь жилистыми руками с обрывками пут, Толстопятый поспевал следом. Долговязая махина без усилий вливалась в клинообразную спасительную брешь. Гул и ор крыли округу. Сумятица усугубилась запоздалыми судорогами купеческих кулаков. Обезумев от испуга, боли и непонятицы, «большой пот» пошёл раздавать гостинцы направо и налево. С особым рвением лупцевал щуплого стрельца. Тот икал и за это страдал вдвойне. Длинный соратник подполз на выручку, намертво опоясал покатые плечи купчины и воззвал к помощи.
