— Буде галиться, — не поверил Кузьма, — от кого же тут, дозволь узнать, крепость городить? Рази только от бирюков? Или же упырей, коих-то, верно дело, и видеть живьём не приводилось?
— Дурень ты. Не было б и заботы, каб от них одних, — зевнул Степан. — Покруче вражина есть.
— Кто таков? Уразовы соплеменники, Кучум али крымцы мелкощелочные? — допытывался Кузя.
— Ну… Разве то враг? Живёт такой неприятель, от коего нигде укрытья не сыскать. Ни на паперти, ни даже, прости, Господи, в бане… Бабы!
— Ха, завернул! По мне, так от такого ворога не бегать и остроги городить, а… Я от ентого… то есть я ентого неприятеля с ба-альшой радостностью сам осаждать люблю. У любой бабы на одно пузо имеется по паре таких башен, пред коими и Спасская каланча мельче кукиша.
— Ну, положим, и у нас на те башни кое-что найдётся.
— Что ли пушки? — возбудился Толстопятый.
— Пожалуй, правильнее будет: стенобитные орудия, назначение коих — пробивать брешь с целию проникновения во вражью, то бишь бабскую крепость, — назидательно дурачился Степан.
— А-а… — закашлялся Кузя, — знаем, как же. Скрытное такое орудие. Если короче: таран!
— Ну, — разочаровался Бердыш, — и всё-то у тебя, как у борова с-под хвоста. Тонкости ни на грош. Таран… Таран — что? Он перед некоторыми крепостёнками и сломаться может. После пары приступов. Самое надёжное оружие супротив твердыни бабского тела — это сила мужского ума. Но то не про тебя. У тебя там, где у прочих мужиков этот самый ум, — глыба, тарану неподвластная.
— Ну, что ты будешь делать, как мажет Кузю — самого большого, самого доброго, самого сердешного и воспитанного… Сам ты хрящ свинячий, а крепость твоя — бабий кут! — заузорил Убью-за-алтын, но тотчас свистнул, вытянул шею и врезал зенки в заснеженный край равнины.
Бердыш обеспокоенно встрепенулся. Святые угодники! Этого не хватало! В полчетверти версты, припадая к гриве лошади, мчался кто-то в шафранчатом коце. Из выступа далёкой чащи навстречу выбились трое. Поравнявшись, «шафран» остановил коня. Степан и Кузьма — тоже. Бердыш медленно обвёл окоём. На западню не похоже. Тронув самопал, выразительно глянул на Толстопятого. Тот понятливо кивнул. Встречные галопом взлетели на холмик. Оттуда долго наблюдали. Обе стороны не решались на резкость. Но было очевидно, что четверица чужаков с возвышки не боится нисколь. То не тихие поселенцы.
Бердыш тронул поводья. Конь послушно взял рысь в огиб холма. Толстопятый — за ним. Теперь их от безмолвных наблюдателей отделяло шагов триста.
— Вот те и бирюки-упыри, — к чему-то пробубнил Кузьма, хлопая рукоять пудового шестопёра. Для храбрости.
— Казаки, — выдул Степан, не шевеля губами, и напряжённо вгляделся в блёкло проклюнувшие бородатые лица, — казаки, они.
Один из четвёрки взмахнул рукой и, крикнув лошади, внезапно утонул за вершиной взгорка. Скрылись и товарищи. Выплюнуло их далеко на востоке, пока опять не сглотнул полуостров едва различимой дубравы.
— Добру конец, начало лиху, — мрачно проронил Толстопятый, жуя губы. Настроение улетучилось.
— Скорей бы до излуки, — проговорил Степан Бердыш и, для вящего успокоения, тщательно ощупал приклады обоих самопалов, проверил саблю на резвость выскока из ножен…
«Весёлые» встречи
Иссочился ослепыш дня. Сгустилась чёрная сутемень и лишь тогда, встревоженные утренней встречей, наткнулись они на низкую рубленую избу. Стулья короткие, одно-единственное окно обращено к степной ширине, боковой прируб — под скарб.
— Зимовье, — догадался Кузя, потирая задубевшие руки и предвкушая: кою уж ночь им приходилось коротать на кошме в шалаше, а то и на полусухом травнике близ тлеющего костерка.
Обочь избы приткнулось строение из чёрных жердей, навроде стойла.
— Погодь. Проверить бы, не ловушка? — сказал Степан.
— Хва бы осторожничать, — пинком разневолил проход Кузьма.
Внутри было зябче: вчерашний морозец ещё зыбился по углам обжигающим туманом. Дверь дубового тёса скрипчато пиликала на проржавевших петлях. Сруб в целом напоминал прочную крепостную башенку. Кто его воздвиг, бог весть. Может, казаки. Столь же вероятно, и служилые: из отряда разведчиков, посланных на Самару для постройки крепости. Во всяком случае, не первый месяц сруб стоит покинут. На столе — соль, сухари, огниво — по обычаю — для гостей.
Растопив печь, нарядили похлёбку из подбитого днём зайца. Изгнавши зябь, расположились на выстеленном кошмой запечелье.
Сговорились о карауле. По порядку. Первым коротал Степан. Обошлось без страхов. Когда на смену явился Кузьма, у Бердыша слипались глаза. Еле добравшись до лежака, замертво брякнулся и захрапел. Мягко скрипнула дверь…
…Как это можно остаться без самопалов, Степан спросонья не понял. Конечно, угодив в такие места, даже бывалому не приходится безоглядно уповать на собственные силу и сметку. С иного боку, Бердыш сейчас был как бы даже удовлетворён завидным своим положением. Он на скамье, а над ним — трое. Без разгляда ясно: шиши!
Без оружия. Лёжа. Спросонья. Один… Однако не прошильцован страхом. Не выскоблен растеряхом.
И эта его одержимая бесшабашность искрила зарядом той могучей дерзости, да от того пласта всеобщей народной силы, что подвигает одиночные её крупицы на непредсказуемые поступки в самых, кажись бы, безысходных переделках. Бердыш не испугался. Нет, ему было до колик весело. Где Кузя? А, его, верно дело, взяли во дворе. Знать, прикорнул в дозоре… Да! Вот ведь дураки-то…
Встороженно отёр рукавом влажный лоб, приподнялся на локте. Казаки ухмылялись, поглаживали бороды. Довольны собой! Выступка гордая, что те вельможи. У одного в руке волнуется степанова сабля. Бердыш неопределённо хекнул, внюхался и привстал. Вот он уже на ногах, с улыбкой ворошит чуб. Казаки наблюдают, тоже усмешливо. Благолепия — хоть раздавай. Покуда не проронено ни слова, ни звука. Выпрямился, оправил чугу и, точно не было иных забот, стал приседать. Раз-два-три-четыре… Всё это с умиротворенной улыбкой. Казаки аж головами замотали от такого нахальства.
— Эгей, милай, и чо ты мешкашь? Подь-ко на привязь, — ласково предложил, в конце концов, один, ступил к скамье и предупредительно щупнул остриём сброшенную у ног пленника ташку.
Из прируба петухом взвились маловнятные глаголы Кузьмы. Скорее всего, связан, с законопаченным зевом. Степан улыбнулся, пожал плечами, как бы говоря: и бес знает, кто вы таковы, и чего вам надо, и вообще я тут сам по себе и нечего мне мешать…
— Уж извиняйте, божьи люди, — губы разлиплись, ноги неспешно ступнули от полатей.
Оголтело заяснилось: бой бесполезен. Молчковый глумёж казаков лишь отчёркивал вывод. И всё же каким-то током улавливаемое, непонятное чутьё подхлёстывало: в угол, в угол глянь. Знать, ввечеру мимолётным оглядом мозг успел заприметить там важное: уцепил зрением, да чётко в память не затесал…
