— Вставать. Рано! — визг противно давил на перепонки. Бердыш гневно стиснул зубы, но сдержался. Кобер чёртов! Хе-хе, вечерние разговоры дают о себе знать!
Притворясь спящим, зачмокал. Ногайский хазарин ухватил его за ногу, стал выворачивать. Будто б со сна Степан взбрыкнул так, что вонючий дворник завалился на гузно. Хлопов протёр глаза. Над дремлющим Бердышом Телесуфа помахивал саблей. Степанова была в изголовье. Выждав до предела, Бердыш ухитрился подставить клинок под нешуточный удар. Откатившись, отразил последующие нападки.
— Степан, не вздум рубать! — крикнул посол. — Карачун тогда нам.
Но Телесуфа наседал так яро, вид его был так омразителен, что ненависть вскипела и калила мозги. Неодолимо хотелось приколоть! Чуя, что терпению вышка, Степан изловчился и… обезоружил дворника. В ужасе и гневе тот явил голосовой дар Соловья-Разбойника. Первыми в кибитку ввалились стрельцы из соседнего отава. Из-за их спин вылезло полдюжины с глазами поуже. Телесуфа, пенясь, бешено вякал им.
«Кровь высечь успею», — мелькнуло в голове.
— Брось немедля саблю! Христом прошу! Того ждут! — сорвался на неспекшийся кашель Иван. Степана проняло. Опомнясь, быстро глянул на клинок и прямо в полувзмахе как бы сронил. Телесуфа брюзгливо и отрывисто голосил. Итогом: у всех русских изъяли оружие. Пригрозив что-то по-татарски, толстый нечестивец выбежал из терме.
После Хлопов перевёл:
— Он наказал: дабы обезопасить неприкасаемость правителя, русские лишаются оружия. Мало, без него нас и обратно пустят. И один тать с оглоблей, при охоте, всех нас порешить сумеет. О тебе наказ особый. Берегись, при сличье кончат.
Степан до хруста сжал кулаки, образно матюгнулся.
— Да-да, — согласился посол с мнением товарища об Урусе и Телесуфе, ногаях и горькой посланнической планиде в сем диком степном захолустье. Полог приподнялся, запуская угодливого Караши.
— Князя идёт, — умильно вытянув губы, сообщил пристав.
…Ни с дали, ни с близи биев — князев — шатёр не пленял ничем. Серый тупоугольный «шалаш» с источённым серпом на шпиле. Разве что размеры: поболее любой из кибиток.
Русских заставили пождать на пороге. Хлопов от волнения слегка побелел. Бердыш, напротив, зарябинел. От стыдобищи и злости.
И вот два стражника откинули полог. Бердыша, писца и стрельцов-сопроводителей во главе с Караши оставили на месте. Хлопов, передёрнув плечами, решительно шагнул в шатёр.
Степану хватило пары мгновений обозреть убранство княжьего покоя. Куча ковров, а, может, приземистый диван. Поверх — меж кадушек-подушек — нескладный мясистый старец. Расшитый халат с узорчатой вырубкой. На груди — дорогой запон, в самоцветах, финифти. По бокам поясные долгокривые кинжалы в серебряных, с вычурностями ножнах. Под гнутыми шарыками — сапожками — шкура бурого медведя. На бритой голове — расходящийся рогами меховой калган. Прочего разобрать не успел. Заколыхалось… Всё исчезло за спиной Хлопова, а там задёрнулось толстым пологом с двусторонней, пурпурного атласа, крыткой.
Сняв горлатную шапку, Иван отвесил ордынскому бию поклон большим обычаем. Правитель ёлочкой сложил ладони на груди, не склонив головы. Справа скучась: знатные мирзы Урмахмет, Ак, Бабухозя, Араслан, Акбердий, Сатый, Шида Ахмет, Кучум: не сибирский — мелкопороднее. Меж ними с расплёснутым во всё хайло благожелательством путался Телесуфа. Знать покрючилась перед послом. Охранники не шелохнулись, как и толмач.
— Рад видеть тебя в добром здравии, мудрый владыка. Долгие тебе лета на благо всего ногайского люда, — вкрадчиво начал Хлопов, по-туземному.
— Я также рад, что ты здоров, посланец великого русского князя. Я прослышал, что после нашей встречи ты долго недужил, — в ласковости Урус не уступил послу.
— Бог помог. Не заслужил, но благодарен за высокую заботу о холопе царском.
— Здрав ли государь ваш Фёдор?
— Хвала богу. Многие ему лета.
— Здрав ли воевода астраханский?
— Пребывает в отменном здравии.
— А прочие бояре московские здравы ли?
— Бог милостив. Вот только князя Никиту Юрьева недуг долит.
Урус сочувственно прикрыл глаза, не раз потряс подбородком, поводил вниз-вверх лопатисто сплюснутыми ладонями. Его примеру последовали мирзы-султаны, то вознося глаза к потолку, то опуская долу. Беззвучно шевелились губы. Усердней всех, наотличинку, скоморошничал Телесуфа.
— Скорбно, скорбно о великом муже такое слышать. Огради его, Аллах, от напастей и бед, — со смирною миной молвил Урус.
— Кланяюсь за тёплые слова. Не премину передать государю.
— А ты всем ли доволен, Иван? — повернул князь стремительно, впулив в посла быстрый колкий взгляд. — Не чинятся ль тебе какие обузы и препоны? Прямо говори.
Хлопов мимоглядом смерил Телесуфу, чья личина воплощала саму участливость и предупредительность. Понял: не время благоприятное начало упрёком омрачать.
— Благодарствую. Мы люди неприхотные. Крыша есть, покорм дают. Чего ещё-то? Обижаться не на что. Пока и, надеюсь, завсе, — отвечал простодушно Хлопов, украдкою ловя, как жамка, сладенькую улыбку дворника.
— Ну и хвала всевышнему, — торопливо заключил Телесуфов покровитель. Продолжил не так приветливо. — Знаешь, доложили мне о нехороших делах, что чинятся моим подданным с ведома нынешнего московского государя. Желал бы я знать, правда ли это? Слушай сперва, — резким мановением пресёк невольную вскидку посла. — Минувшим летом в ближнем городе Астрахани по указу воеводы Лобанова был схвачен и ввергнут в темницу мой улусный человек Алмас. Или тебе это неведомо, Иван? — Урус ядовито усмехнулся.
Растерянно и правдиво расширил Хлопов глаза, примерился и, в порыве крайнего недоумения переходя на русский, воскликнул:
— Откель, великий князь?
Толмач отрывисто перевёл. Но Урус и так понял.
— Ну, ещё бы, откуда тебе знать? — князь «доверчиво» поддержал притворщика по призванию. Помолчав, негодующе сощурился. — Откуда б тебе слышать о том, в чём сам участвовал?
— Э-э! Клятву даю, напраслину возвели, охулили. Как можешь заглазным поношеньям верить? — отозвался посол, то восклицая в сердцах, то растягивая слова.
— Помолчи, право… — нетерпеливо бросил Урус. — О чём тут теперь спорить? Кабы только это одно! И похлеще злодейства чинятся. Казаки-то, что на Волге в Джигулёвых горах расселились, воры негодящие. Урон мне от них несчитанный. Людей моих бьют, полонят, улусы самочинно воюют, лошадей угоняют и продают, шатры крадут и жгут. — В гневе затряс бий судорожно ладошками заскорузлыми. — А неведомо тебе, Иван, куда ходят эти разбойники с награбленным добром?.. Э! Можешь не отвечать. Знаю наперед, что скажешь: не знаю, или не моя воля на то… Только, пойми, мне-то не легче оттого, что мои люди и табуны у меня ж с-под носа разбойниками этими в Астрахань продаются. И что астраханские жители ворованных коней берут, зная, что всё это неправедно добыто. Кабы только это! — на перевздошье отхлебнул из пиалы. — А то и почище дела казаки творят. Кого в улусах злым набегом уничтожат. Иных, бессовестно в полон захватив, в ту же Астрахань бесстыжую гонят, где сбывают узбекам. И моих бедных подданных невольниками, в цепях, в далёкую Бухару уводят. Не бывало ль такого, посол? Молчи, не прекословь! Кабы только эти преступленья! А не покрывает ли сам воевода наш плен беглый: калмыцкий, литовский люд, нами боем добытый? А? Мало? Мало того… Доподлинно стало известно нам, что князь астраханский отказывается последних — отбитых наших пленников — отдавать назад. Либо лошадей наших, воровски вами добытых, нимало он вернул? Да и лошадей, угнанных беглыми полоняками, у себя оставляет. Скажи ж, не кривя: по нраву б тебе такие бесчинства пришлись, будь ты нашего племени?
