Степан слегка порозовел, поставил ковш, поднялся, сгрёб, прижимая к груди, каптур и молвил бархатно:
— Ну, благодарствую за хлеб, квас за чудный. Дела ждут.
— Да… что он… позволяет? — задыхаясь от злобы, заголосила князева прелесть.
Её сокол беспомощно развёл крылами. Елчанинов утаился за поднесённым к лицу ковшом. Степан в дверях ещё раз старательно поклонился, вывел крест, нахлобучил каптур и был таков. «Ишь, бабий кут».
Баня не задалась.
С тех пор ещё сильнее испытывал он подстёгнутую женскими науськами хмурьбу Засекина. Не обижался: всегда ли сопутствует нам на этом свете благорасположение сильных мира сего? И посланнику ль правителя бояться шпилек от захолустного полувоеводы?
…Вихрь весенних забот поначалу так захватил Степана, что и не заметил разительных перемен в общем настроении, привнесенных… женским полом. А между тем отгремели первые свадьбы.
И вот, вдруг нате, на оконечнике мая Федор Елизарьевич Елчанинов пригласил его на свадьбу старшей дочки Анисьи. Женихом заделался Звонарёв. Как оказалось, старшенькую Елчанинова Поликашка охаживал в бытность ещё астраханским десятским. Теперь же молодой пятидесятник стал правой рукой будущего тестя.
Что и говорить, в условиях кропотливой стройки шумная свадьба — дело маломестное. Но Елчанинов кичливостью не страдал. Посему под открытым небом возле недоведённой его избы собрались те лишь, кто сыскал охоту и время. Бердыш поспел, с того берега, когда гулянье перевалило гребень.
Девахи в нарядных сарафанах и ярких кокошниках водили хороводы. Старухи-плакуши наводили удручающую тоску, слагая унылые причети о красавице-невесте.
Бледная, несмотря на обильные румяна, исстеснявшаяся Анисья сидела подле широко улыбающегося здоровяка Поликашки. Хорошо ещё, город молоденький, старух в прижиме, а точнее две, и обе выдохлись скоро.
Уже кончали одаривать молодых, когда к столу приблизился Степан, вот только смывший в Волге пыль. Наскоро опрокинул корчажку браги, поклонился родителям невесты, новобрачным, хотел было ступить к ним, поздравить и подсесть… Да тут ещё поднесли — прямо из бочажины. Бердыш прокашлялся, пожелал «столько счастья и детей, сколько за столом гостей» и «столько горестей и зла, сколько в студене тепла», осушил вторую корчажку.
Пошатываясь малость, подвалил к молодым, преподнёс невесте припасённую ещё в Астрахани яхонтовую пронизь, а жениху — серебряный нагрудный алам, искраплённый самоцветами — память от воеводы Лобанова. Сверх прочего был им водружен на стол мешок соли и головка сахара. Бедная невеста стыдливо потупилась. Смеющийся Звонарев поцеловался с другом, принял подарки, бережно надел ожерелье на тонкую шейку Анисьи, а алам — себе на раскидистую сажень, звонко подогнал его кружкой, захохотал. Тут народ и потребовал: «Горько, горько»! Богатырская грудь была велика, и она показала, что такое богатырский поцелуй.
Жарким мороком пьяная одурь стелилась в мозгу. Ударив по голенищам, Степан вспомнил юность. И пустился в пляс. Честно говоря, такого от него никто не ждал. Одобрительно загудели. В круг ринулись ещё. Каждый хотел хвастнуть «крендельным искусством».
Бердыш был неотразим. В выделывании коленцев равных ему не нашлось. Пляска целиком поглотила воина. Веселью отдавался, как, наверное, ни разу в жизни. Никто и не подозревал, что в этом вечно суровом сбитке деловой воли и служебной узды — столько ребяческого задора и русской разухабицы.
Час назад Степан и сам бы не поверил, что в миру что-либо способно его перевернуть. Но случилось. Дикий, рвущийся из тайников зачерствевшей души разгул радостного восторга… Восторга перед красотой… Как предуходная вспышка утомленного, задёрганного сердца, годами не знавшего ласковой передышки и домашнего уюта. Восторженный разгул Бердыша будоражил, заражал, окрылял…
Конечно, Степану приходилось напиваться, но пьянки лишь робко и ненадолго унимали страшное напряжение, обманывая кажимостью облегченья. Сейчас же он ощущал всплеск счастья, редчайшего и бодрящего.
Вот море перекошенных смехом лиц, вот плывущие кругом ладные молодухи. Восхищённые его удалью, две прямо-таки одолевали, жаркими руковёртами бросая вызов его задору. Зов здоровой плоти снедал Бердыша…
Поощрительно сыпля прибаутки, он игриво подмигивает красоткам. Глядя на бурлящий взводень плясунов-ухарей, не выдерживают старики. И вот уже пир пяток оглавляет сам хозяин — Елчанинов. Необоримый в разливе поток славянского веселья всасывает и вбирает всё на пути. Ничто не в силах застопорить его: ни смерть, ни огонь, ни даже землетрясение…
Карие глазки
Степан вращается всё быстрее, коль подпрыгивая, так на весь аршин. Вот кувырок через голову. И вот уже вместо заманчивых красотулек перед лицом плывут лебёдушками две беленьких девы. Не шибко размахивая платочками, улыбаются самую малость. Не манят, не соблазняют, а просто нежат глаз природной миловидностью. Обе в нарядных киках и обе прелестны.
Только Бердыш заледенело вбурился в одну: пригожую, с золотисто-карими бездонными очами. Ах, этот ласковый взгляд, ненавязчивое свечение проникающих в тебя и сквозь тебя глаз… Нутро похолодело от чего-то, внезапно защемившего огромное его сердце. Ну, да, это была, безусловно, та самая…
Та самая Надежда, дочь Елчанинова. Твои глаза, твой чудный взгляд я приметил ещё в Астрахани. Твой цвет глаз я не мог запомнить, ибо их глубь вовлекла в себя всю радуницу…
Но, врёшь, не это тебя взволновало. Лишь вот только, только сейчас ты сознаёшь, почему так запал в твою душу сей взгляд необъятных карих глаз. Да ведь эти глаза… Ну, конечно же, эти глаза, глаза Нади — это глаза и Нади и всех-всех — да — одновременно, всех тех женщин, которых так неудачно любил ты.
У каждого человека есть сугубо им выстраданное представление о красе женского лица. Так вот, невлипчивые глаза Нади воплощали для Бердыша его образец женщины, женской красоты… Да, такие глаза бывают у хрустальной парсуны, создаваемой воображением человека в первые же дни того состояния, когда посещают его наплывы будущего нового взгляда на всю прекрасную половину рода человеческого.
Потрясающие, сокровенные эти очи… Эти ровные, маленькие, источающие, кажется, ягодную сладость губки. Да ещё прямой, чище подснежника нос. Всё это взрывало его невозмутимость. Его — мужчины, к тому же, одурманенного хмелем и нежданно прорвавшимся весельем… Взрывало раз и навсегда.
Но где были твои глаза там — в Астрахани?..
Степан схватил Надюшу за руку и завихрил…
Для чего выпил ещё один, в полведра, овнач, после он объяснить не мог. Нашло, и всё тут…
Угар объял общину. Елчанинов вёл по кругу круглую супругу. Потом Степана закачало. Позднее вспомнилось, что вроде бы ушёл за угол избы. Что было потом?.. Вроде как стоял и раскачивался, глубоко вбирая, вернее, клубьями вхватывая в себя прожаренный воздух… Затем сообразил, что возле кто-то есть. Поднял отупевшую голову… То была она.
