Бояр и толпу отделяли одинокие посреднические тени Ивана Шуйского и братьев, Щелкаловых. Андрей Щелкалов нехотя теребил правой рукой ворот кафтана, кусал губу. Старшой Шуйский молчал, разводя руками, как бы указывая то ли боярам, то ли голи: «Ну, вот видите, не в моей власти».
Над оравой вознеслись палки и камни. Бояре вспятились. Годунов одно мгновенье, пересилив страх, взирал вниз. Потом взыграла ненависть и ярость на несправедливость, на предательство бояр… Раскованно, без почтения схватил он государя за руку и одним рывком, будто колоду, придёрнул к себе.
Гул стих. Слышно мух. Все почтительно поснимали шапки. Но царь открыл рот и ни слова — как подавился.
— Сейчас с государем выйдем… — сухо, с сипотцой шепнул Годунов. И оба исчезли.
Из-за толстого столба в большой зале выпорхнул перетрухнувший Клешнин и тоненько:
— Нельзя, батюшка Борис Фёдорович…
Годунов сжал губы, в раздумье застыл. Потом решительно коснулся рукояти сабли.
— Фёдор Борисыч, — путаясь, продребезжал Клешнин, — погодь малость. Слышишь, митрополит с бунтарями глаголет. Авось, уладится…
Годунова раздирало что-то несуразное, труднообъяснимое, противоречивое. Не робость, не малодушие, а этакая сторожкость. И в то же время — не показная удаль, не природная отвага, а некий внутренний толчок выставиться напоказ. Ему то хотелось сойти пред очи взбудораженных горлодёров, явив свою смелость, то, напротив — благоразумно переждать первый всплеск бури, препоручив судьбу времени и велеречивому Дионисию, даром что церковник, да и в постоянстве замечен не был. Так он и окостенел, с мизинцем на рукояти. Пот облёк плотным клеем нос, лоб, щёки, виски. Царь тихо отдалился…
Сколько так вот стоять пришлось, Борис не помнил. В себя вернулся, завидя входящих, отдувающихся бояр. Вплывая в залу, снимали шапки и, не смущаясь, напитывали их густыми выделениями — из носа, из пор, из глаз. Ага, убоялись-таки выдать, за шкуры свои перетрухали…
Ни у одного не нашлось сил поздравить правителя с избавленьем. С сучьими глазами, бычась, сквознули мимо Шуйские. Один лишь лиса Василий безмятежно лыбился из-под пухового убора во весь лоб. Иван Шуйский даже не глянул на Годунова.
Последним, пожелтелый, вбежал Дионисий. И напрямки — к Ближнему боярину. Кротко улыбнулся. Годунов по-новому — без злобы и презрения — обнял его, отпустил и сморщился, давя слезу. Обходительно улыбнулся спасённому и Андрей Щелкалов. Верный Яшка подбоченился рядом с навторорождённым господином.
Годунов уронил голову и вонзил пальцы в захолонувшую грудь. Он уже не сдерживал слёз, исщипавших заеденную потом кожу…
Спасён? Да! С двором — ТВОИМ и Грозного царя — покончено? Тоже — да. Конечно, кончено отныне и навек. Но не с ТОБОЙ! Да?! И это важнее… Ха-ха, живой царский шурин ещё кой-чего может.
Но бунт! Этого ужаса он не забудет вовек. Никогда! Никогда не простит и впредь не будет прощать бунтовщиков… Не простит и заводил, всех, кто безучастно топтался в сторонке, когда его…
«Барышника конского внук», — почему-то подумал Годунов, улыбчиво косясь на добрый нос Щелкалова…
Савва Кожан извивался от скользких клинков, что в лапшу распустили его куртку и теперь стегали кольчугу под. Рядом с вытянутой вперёд рукой высился Пшибожовский. Словно бешеная свора, сорвавшись с поводков, рыскали по манию ляха над Саввой свирепые помощнички. Терзали и рубили карлика.
Была уж ночь. Нелепо раскинулся поблизь труп Шелепути с чёрным пятном под мышкой, заваленный трупами двух его же дружков. Из последних сил Кожан подпрыгнул и белкой вскарабкался на крышу дома. Слышно было, как шлёпнулось по ту сторону тело…
— Буде. Пошли, — велел Пшибожовский, супя на лице всё, что можно.
К ночи в Москве успокоилось. Измождившийся, назабавлявшийся люд безмятежно разбредался по домам. Как после ярмарки, пирушки или скоморошьих гульбищ. Сегодня славно отвели душу. Но утро, увы, не принесёт облегчения… И Пшибожовский продолжит свои смрадные дела, благо, что Шуйские дружны с Сапегой и любят ляхов…
Сбой сердечных струй
Любовь превратила время в быстротечную реку. Они встречались не ежевечерне, а через день-два. Прогал между свиданиями, заполненный текучкой по укреплению детинца, допекал Степана почище тянучего свинца. Зато спустя два с лишним месяца, оглядываясь назад, он поразился, сколь шустро они промелькнули. В своенравной памяти отпечатались лишь дивные, драгоценные мгновенья редких и недолгих встреч. А между — тёмные провалы будничной серятины.
Город, тем временем, раскинулся на сотни шагов. Пахнущий свежим лесом детинец раздался обширно, взметнулся над склоном на три сажени. Почти достроили церковь. Оставалось только ограничить межевые черты для будущих слобод.
Верстах в трёх от города к северо-западу, недалеко от бывшего стана Барабоши, Елчанинов по совету Кольцова затеял лесоповал. Ладный лес, отличные сосны. Хоть под стены, хоть на корабли. Отсюда огромные стволы стаскивались к воротам детинца, где их тесали, а из готовых лежней справляли доски, брусья, бочки, челноки, бусы.
В червень приступили к закладке верфи, вдоль причала растянули вместимую складскую избу, сооружали новые лодьи. В порубках и на лугах устраивались первые пастбища.
Город Самара живо и жадно бился, сучил, стучал, скрёб, скользил, дышал, кричал, кормился, подтягивал, наблюдал, внимал, учился, познавал… как и положено крепенькому, любознательному младенцу.
В начале месяца-липеца к самарскому причалу со стороны Казани прибилась целая флотилия. Всполошённые стрельцы ударили в набат. Но с головного корабля замахали хоругвью. Через полчаса Самара приняла первых гостей. Толмач из Москвы Бахтеяр, три царских посла, направлявшиеся в улусы ногайских султанчиков: Иван Страхов — к Кучук-мирзе, Ратай Норов — к Араслану, Фёдор Гурьев — к Урмахмету. Правительство велело им убедить видных мирз в целесообразности и правомочности закладки русскими новых крепостей. Послы сообщили, что в дне пути отсюда — «владыка четырёх рек с царской хартией» свергнутый крымский царевич Мурат Гирей с ратью. Путь Мурата также лежал в Астрахань, где влиятельному царевичу предлагалось возглавить и сплотить русское соединенье кочевых прикаспийских племен и народов.
От Ратая Норова Степан узнал, что Годунов благодарит его за справную службу и велит отъехать к Хлопову. Бердыш должен доложить послу сложившуюся обстановку, а затем, связавшись с Уразом, получить новые свидетельства преданности Фёдору ногайской знати, особенно из улуса Измаила. По исполнении: поступить в распоряжение царевича Myрата, на деле же — следить за астраханскими предприятиями крымца. И всё это — срочно!
Свалившееся поручение Бердыш принял без восторга. По сути, ему даже не оставляли времени толком попрощаться с Надей.
С посольских кораблей сошло тридцать казанских стрельцов — временное подкрепление. По приказу царя для охранного препровождения послов на суда погрузились до полста самарских воинов. С ними Бердышу и предстояло разделить путь…
