По дороге через мертвый город можно было встретить кого и пострашнее, однако Германа это мало заботило, он и меч не собирался брать из буханки – в том, что Фельде выставит дозорных, несмотря на прочнейший ядовитый поводок, сомневаться не приходилось.
Ближе к полуночи обитатели бункера разошлись по койкам, у костра дежурили медик и радист – не самый лучший, но и далеко не худший вариант. Главное, Егерь сотрясал потолки богатырским храпом – уж дед-то засек бы беглеца в два счета.
Пройти через спящее подземелье удалось без приключений, проблемы начались у самого выхода. Предстояло отворить двухсоткилограммовую заслонку без лязга и скрежета – у часовых пусть и не волчье чутье, но до них рукой подать, тут и глухой насторожится. Ждать, пока один отлучится в кусты, тоже нельзя – времени в обрез. Обнадеживало лишь то, что костер находился на противоположном склоне, и если петли не подведут – считай, на воле.
Подушечки пальцев уперлись в холодный, влажный металл – бронелист подался вперед без малейших усилий, будто вчера поставили, смазали и снабдили гидравликой. Просвет медленно ширился, и пленнику пришлось напрячь всю свою выдержку, чтобы не распахнуть треклятую дверь настежь и не дать стрекача через изрытый окопами и воронками лес.
Эта работа напоминала труд медвежатника, осмелившегося обнести хату авторитета – каждое необдуманное действие, любое неосторожное движение могли стоить жизни – в данном случае не самому вору, а его родным. Пройдя сантиметр-другой, Грид заставлял себя остановиться, перевести дух, чуть успокоиться и продолжать, хотя руки уже тряслись от напряжения, а ноги пружинили на месте, норовя сорваться в галоп. Пот щекотал веки и переносицу, щипал рваные шрамы на щеке, а по сердцу, казалось, объевшийся грибов шаман из последних сил лупил колотушками.
Прошло минуты три, но по ощущениям – не меньше получаса, бороться и со страхом, и со спешкой становилось все тяжелее. Еще ноготок – и в щель получится протиснуться боком, как вдруг петли скрипнули на всю округу.
Герман вздрогнул и оцепенел, как после попадания из тазера, разговор у огня стих, подошвы захрустели палой листвой.
– Слышал? – спросил Краб.
Кадавр хмыкнул:
– Кто-то отлить пошел. Не оттуда проблем ждешь, за лесом лучше следи.
– Это да. Издали – обычная посадка, а вблизи – сущая тайга.
Парень выдохнул и до рези зажмурился. Подождал, пока мотор перестанет барахлить, и на цыпочках выбрался из бункера. Идущая на убыль луна светила, как солнце пасмурным днем – в сотне шагов видны были все былинки и веточки, но самую важную деталь лесного пейзажа беглец заметил, когда стало поздно метаться. Неправ Ярослав: обретенная сила – не ружье в руках ребенка, а, скорее, колода в кармане шулера. Пойдет крапленая карта – царь и бог, а пропустишь лычку – тут игре и конец. Иначе говоря, пленник не мог в равной мере использовать все чувства разом, сосредотачиваясь на чем-то одном. Вот и сейчас, напрягая зрение, выискивая за стволами притаившуюся опасность, он напрочь позабыл об обонянии и не заметил знакомого до дрожи и головокружения шлейфа.
– Привет, – шепнула Злата, выйдя из-за дуба в полном боевом облачении: раскраска, плащ, копье – вылитая амазонка. – Ты куда?
– Отлить, – выдал Герман первую пришедшую на ум отмазку.
– Далеко же ты ушел. – Охотница оперлась на древко и согнула ногу, приняв позу девушки с веслом.
– А я это… территорию мечу. Чтобы псы тут не шлялись.
– Врать – нехорошо. Ложь никого не красит, особенно мужчину.
– Ты кто, блин, такая, чтобы меня лечить?
В жилы с утроенным напором прыснул концентрированный гнев. Янтарь в радужках стал расплавленным золотом, ногти прорезали кожу ладоней, рот превратился в оскаленную пасть. Наверное, именно так Вожак и появился – какой-то бродяга выжил после укуса, но потерял над собой контроль и начал меняться не только душой, но и телом. И вот готов оборотень из страшных сказок: не зверь, не человек, а то и другое.
Странная мысль молнией сверкнула в затянутом кровавым туманом рассудке, и Грида как водой облили, но ненависть и раздражение так до конца и не смылись. Метаморфозы пленника Злату ничуть не испугали – так и стояла, не шевелясь и не пытаясь направить оружие на опасного безумца.
– Собрался сбежать? Раз проиграл – и все? Отец мог бы многому тебя научить. Я бы… могла.
– Не ной. Утром вернусь. Никто ничего не узнает, если не сболтнешь.
– На окраинах рыщет Свора. Нельзя уходить одному.
– Есть вещи пострашнее Своры, – проворчали в ответ.
Отшельница долго сверлила парня взглядом, а затем отошла в сторону. Когда Герман поравнялся с ней, спросила:
– Правда, вернешься?
Кивок.
– Если не умру.
«И умру, если не вернусь».
* * *
Он бежал, обгоняя ветер, краем глаза замечая зыбкие тени за углами домов, остовами машин, мусорными баками и детскими площадками. Гниющую тушу Вавилона заселили отражения нового мира, алчущие вкусить человечьей крови, но старательно избегающие летящего по асфальту подростка.
Кем бы ни были те существа: большие и маленькие, хищники и падальщики, пропахшие тленом и химией, они видели в беглеце еще не равного себе, но уже и не добычу. Неизвестность пугала тварей так же, как и людей, поднимала с лежек и засад, вынуждала уходить вглубь бетонных лабиринтов.
Гонка с самым опасным, неумолимым и непредсказуемым соперником – временем, подходила к концу. Герман пересек мост, пронесся мимо развалин третьего блокпоста и рванул к Сосновке, чтобы километр спустя свернуть на Тимирязева.
У ворот родного дома замер, прислушался и с облегчением выдохнул. Вряд ли с чем-то можно сравнить радость сына и брата, услышавшего знакомые сонные посвисты спустя вечность тягот и невзгод. Ночной гость перелез через забор и с удивлением уставился на свет в оконце – несмотря на поздний час, на кухне горела лучина, хотя, судя по звукам, в доме все спали. Неужели все это время мать поддерживала робкое пламя, чтобы то, подобно маяку, однажды указало заблудшей лодчонке путь в родную гавань?
На стук сперва никто не отозвался, на второй раз скрипнул продавленный диван, и раздались крадущиеся шаги.
– Это я, – сказал Грид с порога, лишь бы зазря не тревожить больное сердце.
Заскрежетал засов, мама с огарком на блюдце уставилась в полумрак. За минувшие дни она постарела лет на десять – сплелись в сети новые морщинки, прежние углубились, глаза подернулись пленкой, из-под косынки выбились белые, как снег, пряди. Сгорбленная, немощная, с темными кругами под глазами – вылитая старуха, а ведь пятый десяток не разменяла.
– Герман? – дохнуло из ссохшихся губ.
Женщина протянула трясущуюся руку и коснулась щеки сына, думая, что перед ней привидение, морок. Нащупав живое тепло, кинулась на шею и обняла, как в последний раз, чтобы уж точно не ушел, не испарился в полуночном тумане. Тощие плечи дрогнули, потертая куртка заблестела от влаги.
