Летта же, казалось, совсем не обращала внимания на смятение своего спутника. Она разломила гриб на две половины и протянула одну Олафу. Съев лакомство, оба улеглись по разные стороны от безопасного мерцающего пламени горючих камней. Вонь забивала ноздри и мешала спать. Но не только она. Мысли. Прокручивая про себя рассказ Летты о её раннем детстве, знакомстве её родителей друг с другом, юноша искал какое-то ускользающее несоответствие.
— Летта, а ваш отец, — проводник запнулся, — как он выглядел?
— Простите? — удивилась девушка.
— Ну, вы рассказывали, что ваша мать была очень красивой. А отец? — пояснил молодой человек. — Вы похожи на него?
— Нет, — она грустно покачала головой. — Я не похожа ни на одного из родителей. Они были очень красивыми и яркими. Конечно, каждый ребёнок может так сказать про мать и отца. Но в доме дяди висит их портрет, написанный в дни нашей трагической осёдлости. На мне, видимо, красота родителей выдохлась. Я словно нераскрашенная заготовка кукольника. Отец завешивал все зеркала, чтобы его дочь не пугалась своей внешности. В доме дяди зеркала не прятали. Когда я стала взрослее, мне нравилось порой смотреть на себя и представлять, как цвета возвращаются, насыщают кожу, глаза, губы. Я брала уголь и рисовала себе брови и ресницы.
— И как?
— Ужасно! — она засмеялась, без обиды или раздражения. Впрочем, вонь камней перебивала все прочие запахи.
— А служители Храма… Почему они не тронули вас? Неужели только из-за вашей внешности?
— Ну, увидев меня, служители, думаю, несколько разочаровались. Кто же будет приходить в Храм, где служит чудовище? — Летта почти хохотала, её глаза блестели в свете костра, и казались озаряемыми магическими всполохами.
— Вы — не чудовище! — сказал юноша с жаром.
— Ну, значит, ожившая статуя, — она шаловливо замерла в полной неподвижности, даже дышать перестала. А потом резко вскочила, выбросив вперёд руки с растопыренными пальцами. — Согласитесь, пугающе!
Ребёнок. Утомлённый дорогой. Сонный. Почти поддавшийся власти ночной истомы. Угомонившийся после своего выпада.
Наверное, Летта уже спала. А Олаф отчаялся хотя бы задремать. Сон никак не приходил. Что-то неясное трепетало в душе, горячей волной охватывало сердце и заставляло его биться чаще. Юноша встал, подложил горючих камней в костёр, потом подкинул еще пару клыков недоеда в надежде, что простуда его спутницы не перерастёт в тяжёлую лихорадку. Снова лёг на своё место, одну руку подложив под голову, а другую вытянув в сторону. И наткнулся вдруг на тонкие пальчики Летты. Они сначала метнулись в сторону, а потом вернулись доверчивыми котятами, пожали легко и невесомо, и замерли в приятной близости.
— Спокойной ночи, проводник! — раздался мелодичный голосок, и Олаф почувствовал, что погружается в сон.
Он уже не слышал, как девушка едва слышно напевает:
— Свет потух давно вдали.
Спит весь мир, и я одна.
На окраине земли
Загорается звезда.
Веришь мне — закрой глаза,
И лети туда, где ночь,
Где вчерашняя слеза
Улетает в небе прочь.
Свет ночной остудит в нас
Чувства, что рождает день,
Обнажая без прикрас,
Что обычно скрыто в тень.
ДЕНЬ ПЯТЫЙ. РАБОТОРГОВЦЫ
Утро в Лесной Заманнице выдалось светлым и тёплым. Пение птиц доносилось со всех сторон. Казалось, каждая птаха считала себя обязанной спеть хвалебную песнь Жизнеродящей, и норовила перещеголять по громкости и количеству трелей своих пернатых приятельниц. Чад выгоревших дотла камней полностью выветрился, и его заменил аромат разнотравья. Цветы тянулись к солнцу и нежились под его лучами, испуская благоухание, недостижимое даже для самого искусного парфюмера.
Олаф приоткрыл глаза, бесшумно приподнялся и выскользнул из дупла наружу. Потянулся от души, до хруста в костях. Всё тело задеревенело, и вот мелкие горячие иголочки пробежали по конечностям, заставляя морщиться и топтаться на одном месте. Покончив с разминкой, юноша подставил лицо солнечным лучам, пробивающимся сквозь ветви деревьев, и коротко поблагодарил Жизнеродящую за приют и новый день. Обычно он этого не делал, но сейчас почему-то захотел. В этом было что-то символичное: словно бы ставил точку в конце одной своей истории и начинал другую.
Олаф вдруг поймал себя на желании отложить путешествие на неопределённый срок, забыть о Темьгороде, поселиться в этом дереве и затеряться на лоне природы. Проводник прекрасно знал, что Летта вряд ли согласится на это. Даже если он пообещает не покидать её в этом тесном мирке. Ведь тогда у неё не будет ни средств к существованию, ни привычной жизни. Хотя — разве они есть у девушки сейчас?
Весь в раздумьях, Олаф бесцельно шёл вперёд, изредка отводя ветви от своего лица. Решил, что вернётся к Летте только с продуманными фразами, которые отвратят её от решения похоронить себя в Темьгороде. А слова, как назло, не приходили в голову. Почему Летта просто не может отказаться от навязываемого брака? Что за причина ведет ее в приют для изгоев?
Что-то постороннее, тревожащее, чуждое духу Лесной Заманницы прервало размышления Олафа. Сначала он, словно в полусне, сделал ещё несколько шагов вперёд. Потом остановился и принюхался. Обычное человеческое обоняние не подсказало ничего нового. А вот дар выдал, что неподалёку множество людей — и с самыми разными эмоциями. Полная мешанина запахов, какофония настроений и чувств. Концентрированная до такой степени, что было сложно вычленить что-то отдельное. Словно вчерашняя туча — черная, неумолимая.
Кто эти люди? На ум приходили только работорговцы, которыми славились эти края. Целые караваны сновали туда-сюда, поджидая момент, когда в Лесной Заманнице не будет не только имперских лесничих, но и сотоварищей, с которыми вполне могла получиться стычка.
На всякий случай прячась за высокую поросль и стволы деревьев, Олаф добрался до каравана, расположившегося по другую сторону перелеска. Дорожные ещё спали, выставив предусмотрительно нескольких часовых, сгрудившихся возле едва дымящего костра. Виднелись крытые повозки, одна из которых выглядела особо богато, убогие кибитки и пара клеток, в которых поскуливали породистые щенки. С первого взгляда было сложно понять, чей это караван: простых контрабандистов, в общем-то, относительно безопасных для двух случайных путешественников, или лихого люда, промышлявшего работорговлей. Эмоции, витающие над стоянкой, не давали ответ. Часовые испускали ненавязчивую зависть к тем, кто спит в этот час. А спящие находились в плену разномастных снов.
Юноша не стал полагаться только на своё обоняние. Пригибаясь почти до земли и передвигаясь бесшумно и быстро, он подобрался поближе к часовым. Достаточно было прислушаться, чтобы понять — обсуждают причитающееся им жалование, негромко жалуются на жадность нынешнего хозяина и скудность добычи: ни тебе знойных красавиц, ни покорных мастеровых, ни диковинок, ни чудес. Итак, это оказался симбиоз, редкий, но возможный: и контрабандисты, и работорговцы. Ещё и вооружённые.
