Сначала послышался хруст, словно обломилась ветка. Потом закачалась земля под ногами, и Олаф едва успел обернуться, присесть и прижать к себе девушку. Всё вокруг заволокло мраком. Многослойным, плотным, не пропускающим сквозь себя ни единого луча света. Молодые люди словно ослепли. Мгла поглотила караван работорговцев, наёмников, Востова и его прихлебателя, небо, лес, поляну, красоты Лесной Заманницы.
Но не только темень — разрывающий барабанный перепонки гул нёсся одновременно отовсюду, пригибая к земле тело, как травинку. Наверное, с таким звуком сотрясаются горы, или сдвигаются недра, втягивая в себя океаны и порождая скалы. А потом гул и рокот сменились воплем. Не человеческим и не звериным, потому что глотка живого существа просто не в состоянии исторгнуть подобный звук. Пропитанный тоской и ужасом перед открытыми вратами в самое логово Мракнесущего. Обречённый и понимающий свою обречённость. И, вероятно, хорошо, что Олаф не видел, чья глотка производит вопль такой силы и напряжённости, потому как даже воображение отказывалось рисовать образ этого существа. Поднявшись до невыносимого визга, жуткий вой уступил место протяжному мученическому стону. С таким испускают дух, в твёрдой уверенности, что впереди ничего нет, что всё былое — злое или доброе — уходит навеки; что это точно конец, а не начало нового пути.
Едва стон умолк, как наступила полная тишина. Вокруг молодых людей сиял столб света, тепло-оранжевый, словно капля янтаря. Они парили в его центре, будто рыбки в пруду, для верности не разнимая рук, чтобы не отдаться на волю того, кто бушевал и выл снаружи. Потом Олафа и Летту бережно опустило на еще сотрясающуюся землю. Постепенно толчки становились все реже и слабее, как в агонии, когда тело сначала сопротивляется смерти, а потом подчиняется ей. Юноша глянул на спутницу. Она выглядела ошарашенной. Молча и с большой опаской вытянула вперёд руку: каменная поделка камнежорки — маленький цветок со стеблем — превратилась в крошево.
— Я, — губы девушки дрожали и не слушались, — я сама не знаю, как это всё… Что это всё…
— Тихо, — Олаф погладил её по спине, по плечам, по бледным щёкам, — тихо, Летта. Кажется, не зря эти замысловатые камушки не прельщают торговцев. Просто об их воздействии не принято говорить — или сказать некому.
— Но мы же уцелели? — это звучало вопросом, а не утверждением, будто она сомневалась, находится ещё на этой земле или уже в небесных чертогах.
Речь казалась тягучей, и вязкой. Голоса звучали ниже и глуше, чем в жизни. Столб света словно рассеивал их или поглощал.
— Я так испугалась. А он, словно живой, прыгнул мне в руку, — всё повторяла и повторяла Летта.
Юноша порылся одной рукой в своём кармане и достал другой подарок жителя скал. Прозрачный изначально шарик теперь был наполнен яркими всполохами и беспрестанно пульсировал и дрожал, как живой. Камнежорка пыталась нейтрализовать воздействие находки? Как взрослый извиняется перед невольной проказой своего ребёнка?
— Кажется, эти штуки идут в паре, — пробормотал проводник, и бросил его на землю, невольно опасаясь ошибки, но подозревая, что хуже уже не будет, иначе им придётся навек застыть в этой световой капле, как в коконе.
Темнота стала спадать. Сначала мелкими частицами, бесследно исчезающим при соприкосновении с молодыми людьми, а потом — крупными черными хлопьями, растворяющимися в воздухе. Медленно, но верно потерянный мир возвращался. Со всеми красками и запахами. Со всеми своими привычными звуками.
Юноша и девушка стояли в кольце выжженной докрасна земли. Беспощадный огонь уже потух, но оставил после себя чудовищные следы. Обугленные тела Востова, его тощего прихвостня и четверых наёмников — тех, кто оказался ближе всего — лежали в изломанных позах. Одежда на них сгорела, а кожа полопалась и слезла. Смерть их была мучительной и жестокой, как и поступки, творимые ими. И почему-то Олафу казалось, что не только тела их умерли, но и бессмертная душа, дарованная Жизнеродящей, погибла в этом кошмаре.
Страшный пожар не распространился далеко. Все повозки, кибитки и клетки остались целыми. И нечто убившее шестерых злодеев, не коснулось своим дыханием остальных. Оно будто знало, кто виноват, а кто прав. Вынесло справедливое решение, свершило суд, и скрылось. Даже мул Востова и ослик тощего не пострадали. В какой-то момент избавившись от седоков, животные как ни в чем не бывало, паслись за пределами выгоревшего круга.
Рабы сгрудились одной толпой и с безмолвным ужасом взирали на случившееся. От несчастных людей пахло прелой листвой заброшенного сада. С животным страхом смотрели они, как столб огня, пышущий жаром еще мгновение назад, вдруг осел и выпустил из своего чрева живыми и здоровыми молодых людей, заинтересовавших хозяина. Рабы не могли просто взять и уйти, сперва им надо было вновь привыкнуть к свободе, вспомнить, что они — люди, а не безвольный скот. Сейчас эти несчастные напоминали стадо, внезапно потерявшее пастуха. Они ждали вожака, готового взять на себя ответственность за их жизни, даже не догадываясь, что могут идти самостоятельно, куда захотят.
Возле повозок тряслись и бормотали молитвы полусонные надсмотрщики, которых огонь вырвал из безмятежной дремы. От них за версту разило паникой. Разве не были они достойны кары, что поразила их товарищей? Наёмники были готовы признать молодых людей воплощениями Жизнеродящей и Мракнесущего, либо какими-то новыми богами, досель не известными смертным. Никто из обычных людей не выжил бы в столбе пламени, вознёсшемся до небес, не избежал бы хватки невидимого чудовища. Кто, как не боги, покарали злодеев, а невиновных оставили невредимыми?
Так думали надсмотрщики.
Олаф тряхнул головой, пытаясь избавиться от звона в ушах. В глазах рябило. Хорошо бы немного времени, чтобы освоиться в этом новообретённом мире, но люди смотрели с таким ожиданием, что было не до раздумий. Проводник откашлялся и крикнул:
— Разбирайте своё добро и уходите! Ваша жизнь — в вашей воле! — вне столба света его голос вновь обрёл прежние тон и силу.
Мало-помалу люди зашевелились, оцепенение покидало их, будто слова Олафа и вправду несли на себе отблеск отбушевавшей только что магии. Бывшие рабы сбивали цепи, забирали из повозок нехитрое барахлишко, брали на руки заплаканных детей и расходились в разные стороны. Мало кто норовил задержаться — хотя бы для того, чтобы объединиться в группы по два-три-четыре человека или поймать пасущихся мула или ослика. Вновь обретённая свобода гнала недавних невольников подальше от места, где они не принадлежали сами себе. Люди спешили вернуться к своим семьям, занятиям. А кто не имел ни того, ни другого — просто поддался общему настроению. Лесная Заманница охотно принимала бывших рабов в своё лоно, обещая все прелести свободного существования.
Бывшие надсмотрщики вставали с колен. Не сговариваясь между собой, безропотно скидывали оружие в одну кучу, как раз рядом с нарядной повозкой бывшего хозяина. И, перебрасываясь между собой напоследок редкими скупыми фразами, уходили прочь. Теперь всем этим людям оказалось нечего делить и доказывать что-то друг другу. Их ничего не связывало — ни симпатия, ни дружба, ни общее дело. Даже хорошо не зная эту породу, можно было предположить, что случайно встретившись где-то на задворках Империи, они сделают вид, что не знакомы и отведут взгляд. Впрочем, быть может, что-то изменилось в их душе, и они начнут новую жизнь, забудут беззаконие и постараются искупить содеянное.
