Эта традиция описания московского воинства как чрезвычайно многочисленного была продолжена и позднее. Так, к примеру, венецианский дипломат Доменико Тревизано в своем отчете о посольстве к Великому Турку (османскому султану) в 1554 г. отписывал венецианскому сенату, что сей Турок «с герцогом Московии поддерживает прочный мир, скрепленный договором; этот герцог великий государь, владеющий многими землями и великим множеством людей и пользующийся авторитетом, который делают [его] стране сто пятьдесят тысяч всадников на хороших конях, пригодных для войны». Его коллега, Марино Кавалли, в 1560 г. сообщал сенату, что «несомненно, к Московии стоит отнестись с большим уважением, ибо эта страна способна выставить сто пятьдесят тысяч всадников и шестьдесят тысяч пехотинцев-аркебузиров, снабженных сильной артиллерией, и, сражаясь против татар и поляков, русские всегда выходят победителями»
[166].
Зачем русские дипломаты преувеличивали военное могущество своего государя – в общем-то понятно. Рассказывая иностранцам о «тьмочисленности» государевых ратей, лукавые московские послы, следуя данным им инструкциям, стремились, с одной стороны, показать потенциальному партнеру, что с Московией выгодно иметь дело как с могучим союзником. С другой же стороны, рассказы о десятках и сотнях тысяч воинов, которых может выставить московский правитель, могли заставить сильно призадуматься возможного агрессора: стоит ли связываться с таким сильным противником, стоит ли овчинка выделки? И в том и в другом случае русским было выгодно преувеличить свои силы, и, допуская утечку информации, они делали это вполне сознательно, позволяя иностранцам увидеть или услышать то, что им, хитрым московитам, было выгодно.
Опасно полагаться и на показания пленных, которые можно встретить в иностранных источниках – например, в переписке военачальников и их сюзеренов – противников Русского государства
[167]. В Москве достаточно рано сложилась традиция предписывать своим ратным людям определенный порядок поведения в плену. В наказах воеводам четко и недвусмысленно говорилось: «Ково из них (ратных людей. – В. П.) на поле возмут тотаровя и учнут про вести розпрашиватъ и они б сказывали: что на Туле, и на Дедилове, и на Резани, в Резанских пригородех, и в Шатцком стоят бояре и воеводы многие, и со многими людьми, и литва, и немцы, и тотаровя казанские, и свияжские, и всех понизовых городов, и мещерские многие казаки и стрельцы с вогненым боем; а на берегу в Серпухове, и на Коломне, и по всему берегу стоят большие бояре и воеводы многие со многими людьми, и стрельцы многие, и казаки донские и вольские и яицкие, и терские атаманы, и казаки, и черкасы, и немцы, и литва, и всякие иноземцы многих земель, многие с вогненым боем; а мы, по вестям смотря, идем с Москвы против недруга своево крымсково царя, где ево скажут, со всею землею и с прибыльными ратьми»
[168]. И вот, попав в плен, такой сын боярский или его послу-жилец рассказывал, что-де «нам, молодым людем, ведати о нем (московском войске. – В. П.) нелзе», но известно им, что «войско московское велико»
[169].
Столь же ненадежны и реляции с полей сражений (не важно, кому они принадлежат – русским ли воеводам или же их противникам). Преувеличение численности неприятельских войск, с одной стороны, служило возвеличиванию победителей, а с другой – оправданием в случае поражения. Эти реляции были в той или иной степени инструментом ведения идеологической войны. И тем более осторожно стоит относиться к рассказам о полчищах русских варваров на страницах всяких «летучих листков» и тогдашней «прессы». Одни названия чего стоят: «Правдивое описание, как был завоеван и захвачен московитом великий купеческий город, что в Литве», «Правдивая и страшная газета про ужасного врага московита», «Точное описание великого и могучего похода московита на Полоцк» и пр.! Для примера, природу появления подобных сведений и их соотношения с реальностью раскрыл в своем исследовании о сражении под Оршей в 1514 г. отечественный историк А. Лобин
[170].
В общем, подводя неутешительные итоги, отметим, что отрывочные сведения, разбросанные тут и там как в русских, так и в зарубежных источниках, с трудом поддаются корреляции, в том числе и потому, что, как правило, летописи и разрядные росписи касаются войск, участвовавших в одной кампании или походе. Иностранцы же обычно пишут о численности русского войска в целом и лишь в отдельных случаях – в конкретных походах и сражениях. Приходится констатировать, что до тех пор, пока не будут введены в научный оборот новые источники (прежде всего сметные списки, следы которых стоит поискать в шведских и польских архивах), вряд ли вопрос о численности русского войска в конце XV – начале XVII в. получит удовлетворительное разрешение. Однако, признавая невозможность в настоящее время вывести точные цифры, сколько ратных людей могли выставить Иван III, его сын и внук, тем не менее мы полагаем, что, имея немногие скудные более или менее надежные свидетельства источников (прежде всего сохранившихся в разрядной документации и актовых материалах и лишь в последнюю очередь сведения, которые можно позаимствовать из исторического нарратива), мы можем определить некоторые рамочные ограничения (выделено нами. – В. П.), за пределами которых предлагаемые цифры могут быть признаны совершенно нереальными и неправдоподобными («баснословными»), а потому и могут быть отброшены за ненадобностью.
Теперь, прежде чем перейти к ответу на вопрос «Сколько же ратных людей было у московских государей?», кратко охарактеризуем исторический контекст, на фоне которого разворачивалась наша драма. Время, когда формировалась классическая московская военная машина, было сложным и противоречивым периодом в развитии военного дела Евразии, и не только его. С одной стороны, именно в это время закладываются основы и постепенно встают на ноги раннемодерные государства, которые в нашей исторической традиции не вполне точно принято именовать «централизованными». И раз уж зашел разговор о централизации, то стоит заметить, что этот процесс, связанный с усилением центральной власти и концентрацией в руках монарха и его ближайшего окружения все большей власти, растянулся на долгое время – почитай, на три столетия, и проходил на разных «уровнях» с разной скоростью. И быстрее всего проходила централизация в военной сфере
[171]. Благодаря этому раннемодерные монархи получили в свое распоряжение возможность собирать и выставлять в поле существенно большие армии, нежели их средневековые предшественники.
