Действительно, с трех сторон света у России не было каких-либо серьезных природных преград в виде могучих рек, морей, непроходимых лесов, болот или горных хребтов, оборотившись спиной к которым можно было бы сражаться лицом к лицу с врагами, не опасаясь за свой тыл. Впрочем, с тех пор, как немецкий авантюрист Г. Штаден предложил на завершающем этапе Войны за ливонское наследство 1555–1583 гг. организовать нападение с моря на русский Север
[280] (и похоже, что ганзейские купцы в 70-х гг. XVI в. провели рекогносцировку с этой целью в Белом море
[281]), то это направление перестало быть относительно безопасным, особенно когда шведы в конце XVI в. совершили серию нападений на русские владения на Кольском полуострове.
И хотя, подчеркнем это еще раз, московская «стратегическая доктрина» и не была четко и недвусмысленно артикулирована, общий внешнеполитический курс и принципы, на основе которых он выстраивался, в действиях московских государей прослеживаются достаточно явственно. С одной стороны, это экспансия на западном (в первую очередь) и юго-западном направлениях (условно «литовский» «фронт»), а с другой – противостояние, стратегическая оборона, на линии соприкосновения с возникшими на руинах Золотой Орды татарскими юртами (южный и юго-восточный «фронты», сперва «казанский», а затем – «крымский»). При этом вплоть до середины XVI в. в Москве «литовский» «фронт» рассматривали как главный, основной. И если не все, то, во всяком случае, большая часть усилий, ресурсов и помыслов Москвы была подчинена достижению успехов на этом направлении. Северо-западное направление, «ливонско-шведский» «фронт», в этих условиях играл сугубо второстепенную роль. Взоры Москвы на протяжении большей части «классической» эпохи были обращены совсем в другую сторону, и внимание этому направлению уделялось по остаточному принципу (история Ливонской войны 1558–1561 гг. тому наглядное свидетельство).
Более того, и противостояние с татарами также долгое время носило второстепенный характер. Меры, которые Москва предпринимала на этом направлении, должны были создать необходимые условия для победы над старинным врагом, Литвой, ну и предупредить возможное усиление одного из юртов – возрождение Золотой Орды, пусть и в ином, чем прежде, обличье, московских государей никак не устраивало. И именно эти опасения и попытки крымских Гиреев возродить Орду в ее прежнем величии, но под крымской эгидой, способствовали победе в середине 40-х гг. XVI в. в Москве «партии войны» и переходу Русского государства в наступление на «татарском» фронте. Активизация же русской политики в Поволжье привела к перерастанию «холодной» войны между Русским государством и Крымским ханством, начавшейся в 10-х гг. XVI в., в войну «горячую», «войну двух царей», Ивана Грозного и Девлет-Гирея I, в 1552–1577 гг. с соответствующей переориентацией усилий и внимания Москвы. Надолго, до самого начала XVII в., южный и юго-восточный «фронты» стали первостепенными для Москвы, и сюда, в Дикое Поле, была направлена ее экспансия в последние десятилетия XVI в. и в канун Смуты (правда, здесь надо принять во внимание, что вполне вероятно, стремление Москвы закрепиться в Поле в эти десятилетия имело своей целью также противостоять экспансии в этом регионе Речи Посполитой).
Но вернемся все же к целям войн, которые в избытке вело Русское государство в конце XV – начале XVII в. Московское княжество, одно из многих удельных княжеств, из которых состояла Северо-Восточная Русь в начале XIV в., хоть и не было основано саблею, саблею поддерживало свое существование и саблею же отвоевывало себе место под солнцем в непрерывном противостоянии с соседями. Необходимость и неизбежность экспансии вкупе с ситуацией «осажденной крепости» и теми ожиданиями, которые возлагались обществом, «землей», на верховную власть (а надо отметить, что, вопреки представлениям о тираническом и деспотическом характере власти московских государей, они были очень чувствительны к «общественному мнению», ибо слабость властных институтов понуждала в те времена монархов и в России, и по всей тогдашней Европе искать опоры и поддержки у «земли», без содействия которой наладить более или менее нормальное управление обширными подвластными территориями было просто невозможно
[282]), оказывали прямое воздействие на формирование стратегической «доктрины» и, соответственно, стратегии. В основе же последних, как можно предположить, лежали три основные идеи.
Первая была озвучена московскими дипломатами от имени великого князя имперскому посланнику рыцарю Николаю Поппелю, предложившему было русскому государю «влиться» в семью «цивилизованных» народов, приняв королевскую корону из рук императора Священной Римской империи и признав себя вассалом императора. Надменный московит на это предложение ответствовал, что «мы Божиею милостию Государи на своей земле изначала, – от имени своего государя заявили московские дипломаты, – от первых своих прародителей, а поставление имеем от Бога, как наши прародители, так и мы, а просим Бога, чтобы нам дал Бог и нашим детям и до века в том бытии, как есмя ныне Государи на своей земле, а поставление, как есмя наперед сего не хотели ни от кого, так и ныне не хотим…»
[283].
Эта уверенность московского государя в своем самодержавстве (в смысле суверенности, независимости от кого бы то ни было на этой земле) была не голословной декларацией, но покоилась на прочном фундаменте осознания своей силы. Во все эпохи реальный политический вес государства в системе международных отношений определялся прежде всего размерами его военного потенциала, и раннее Новое время не было исключением. И, требуя относиться к нему с должным уважением и почетом, Иван III, создатель единого Русского государства, прагматичный и расчетливый политик, был уверен в том, что его претензии на равноправие (как минимум) в нужный момент будут подкреплены более чем реальной военной силой. Эту уверенность разделяли и продолжатели начатого им дела Василий III и Иван IV, унаследовавший и московский стол.
Вторая идея, не менее, а с точки зрения иерархов православной церкви, быть может, и самая важная, была прописана, к примеру, в послании ростовского архиепископа Вассиана Рыло Ивану же III несколько ранее, в 1480 г., когда хан Ахмат явился с ратью на реку Угру приводить в повиновение своего неверного русского улусника. Наставляя великого князя в его обязанностях, архиепископ писал, что он, великий князь, «не яко наимник, но яко истинный пастырь» и «добрыи воин христов», должен «избавити врученное тебе от Бога словесное ти стадо духовных овец от грядущего волка», «крепко стояти за православное христьянство, за свое отчьство противу безбожному бесерменству». В противном же случае, допустив гибель православных, разорение церквей и прочие бедствия от нашествия иноплеменных, «не от твоих ли рук тех кровь взыщет Бог по пророческому слову» и где, в таком случае, «хощеши избежати и воцаритися, погубив врученное ти от Бога стадо?». «Тако же убо ныне поревнуеши своему прародителю великому и достоиному хвалам Дмитрию, – продолжая свое речение, поучал архиепископ государя, – тако же подщися избавити сто Христово от мысленного волка. Видев Господь Бог твое дерзновение, тако же поможет ти и покорит враги твоя под нозе твои, и здрав и ничим же врежен победоносец явишися, Богу сохраншу тя, и осенит Господь над главою твоею в день брани…»
[284]
