Характеризуя эволюцию сабель, которыми были вооружены русские всадники в конце XV – начале XVII в., археолог и оружиевед О. В. Двуреченский писал, что в конце XV – начале XVI в. бытовавшие еще с ордынских времен сабли потеснили новые, более тяжелые и крупные, с четко выделенной елманью. Появление таких клинков (примером их может служить знаменитая сабля князя Ф. М. Мстиславского) исследователь связывал с влиянием турецкой традиции изготовления клинкового оружия
[479]. Другим типом сабель, который использовался русскими всадниками в это время, были клинки без елмани, также, по мнению О. В. Двуреченского, восточного происхождения. Примером такой сабли может служить клинок, принадлежавший князю Д. М. Пожарскому. И в самом конце XVI в. на Русь проникают так называемые «польско-венгерские» сабли, которые, как отмечал археолог, отличались от бытовавших на Руси восточных по происхождению сабель не столько формой клинка, сколько формой рукояти
[480]. Общей же чертой для использовавшихся русскими ратниками сабель было, по словам В. С. Курмановского, то, что «клинки XVI–XVII вв., в сравнении с более ранними, прежде всего, оказываются более короткими и сильно изогнутыми, со смещением изгиба к острию»
[481].
Для характеристики «лучного боя» прежде всего снова обратимся к описям имущества Бориса Годунова и Михайлы Татищева. Царь Борис, судя по описи, был большим любителем луков и знал в них толк. В его «арсенале» хранились 5 «турских» луков, 3 «черкасских» (северокавказских?), 4 «бухарских», 2 «едринских» (сделанных в Эдирне?), 3 «крымских» лука и 4 московской работы, а под них 6 саадаков (из описания следует, что саадак включал в себя налучье, колчан и пояс, к которому они крепились). Стрел, правда, у Бориса было немного – 30 «черкасских» стрел двух видов, 38 стрел двух видов, различавшихся оперением, 8 «крымских» стрел (с четырехлопастным оперением), 3 томары (стрелы с широким режущим наконечником) и 3 «кайдалики»
[482]. Михайла Татищев носил с собой «саадак кован серебром с чернью, лук ядринской писан по бакану золотом, у колчана чепочка серебряна, в нем 22 стрелы» (напрашивается вывод, что обычно в колчане держали порядка двух десятков стрел), а для своих людей хранил 13 саадаков (с интересной оговоркой – «все без сабель»), из которых 5 были без луков
[483].
Конструктивно русские луки того времени, как следует из описаний и редких археологических находок, могут быть разделены на простые деревянные, изготовленные из цельного куска дерева (и применявшиеся, скорее всего, пехотинцами или охотниками), и сложносоставные композитные луки (ими вооружались в первую очередь всадники). Насколько велика была доля среди них импортных восточных (турецких, татарских и кавказских) и в каком соотношении находились они с луками, изготовленными московскими мастерами, сказать сложно, но ясно одно: ввезенные луки и саадаки, как и другое импортное оружие, имели прежде всего статусный характер. Учитывая же их стоимость, можно с уверенностью предположить, что основная масса рядовых детей боярских и их послужильцев вооружена была простыми, без особых изысков и украшательства, луками московской, ногайской или крымской работы.
Что же касается стрел, то исследовавший этот вопрос О. В. Двуреченский отмечал, что в это время наконечники стрел универсального типа безусловно господствовали над всеми остальными в еще большей степени, чем прежде. В XV–XVII вв. «универсальные» наконечники стрел (прокалывающе-рассекающего типа, по терминологии исследователя, одинаково приспособленные как для поражения не защищенного доспехом противника, так и одоспешенного – надо полагать, в первую очередь кольчато-пластинчатым доспехом) составляют больше 80 % всех находок, тогда как бронебойные шиловидные – 9 %, а рассекающие – около 6 %
[484].
Стоит заметить, что археологические находки и описи имущества подтверждают слова Георга Перкамоты о том, что на вооружении русских воинов позднего Средневековья – раннего Нового времени находились арбалеты, или, как их называли на Руси, самострелы. Так, в описи имущества Михайлы Татищева числится «самострел полоса стальная с коловоротом, цена рубль»
[485]. Обладателем двух «стальных» (то есть с изготовленными из стали луковищами) самострелов был и Борис Годунов
[486]. Правда, и в том и в другом случаях нельзя с уверенностью сказать, что речь идет о боевом, а не об охотничьем оружии. Впрочем, в ходу были и боевые самострелы, в особенности на северо-западе, на ливонской и литовской «украйнах». Однако, как указывал О. В. Двуреченский, самострелы использовались как часть крепостных арсеналов – для скоротечной конной схватки, «травли», равно как и для «малой» войны, они не годились. Видимо, этим объясняется и их малое распространение на Руси – их число в разы уступало лукам. Во всяком случае, для позднего Средневековья – раннего Нового времени зафиксировано 570 наконечников стрел и 52 арбалетных болта
[487].
«Лучный бой» в «классический» период развития московского военного дела изрядно потеснил «копейный бой». Картина битвы, столь живописно нарисованная в «Троянских сказаниях» («и от копейнаго ломления гремение бывает велие, и щиты розбивают, и шеломы низпадают, звучит на воздусе треск сабелный от частаго сражения, бряцания, падают воини овии ранены, а овии убиты…»
[488]) и понятная для тех, кто жил в XV в., в следующем столетии была уже не столь очевидна. Однако полагать, что «копейный бой» остался в забвении, было бы все же несколько преждевременно. Характеризуя копья московской конницы «классического» периода, О. В. Двуреченский отмечал, что в рассматриваемый период «характерные типы таранных копий, приспособленных для конных сшибок в стиле рыцарских поединков, действительно уступили место принципиально новому комплексу вооружения, в котором копью было отведено иное по характеру место»
[489].
