Именно в 1936 году в руках НКВД появился официальный инструмент, с помощью которого можно было открыть уголовное производство практически против любого человека. Он звучал так: «Очистка от социально чуждых элементов». И под эту «очистку» можно было отправить любого человека. Для этого было достаточно самого простенького доноса.
И население начало писать доносы, причем с радостью. Это был отличный повод, чтобы наказать обидчика и свести личные счеты. Донос можно было написать на не понравившегося соседа, более удачливого коллегу, успешного одноклассника, надоевшего мужа или жену, на родственников, чтобы свести счеты, да и просто так, ради спортивного интереса…
Чем-то это напоминало средневековую инквизицию — когда в город приезжал инквизитор, населению строго приказывалось писать доносы на кого угодно, и чем больше их было, тем лучше. То же самое явление повторилось в СССР, но в других масштабах. Как и во времена инквизиции, написание доносов считалось не подлостью, а идейной сознательностью, классовой пролетарской борьбой с социально чуждыми и вражескими элементами, разлагающими средневековое… то есть советское общество!
Нужно было бороться с врагами, из-за которых уровень жизни не растет, как ему положено, и не удается построить коммунизм просто сейчас и для всех! Население СССР быстро вошло во вкус — особенно в больших городах, где были проблемы с жилплощадью. А ведь по доносу вполне можно было вселиться в освободившуюся комнату — это даже приветствовалось. Поэтому в стране быстро стала расти писчебумажная промышленность. И следователи НКВД не сидели без дела, тщательно проверяя каждый донос, — не дай бог, пропустишь иностранного шпиона, потом не сносить головы!..
Все это бурлило в голове Зины, пока она мучительно сражалась со светом, понимая, что в отношении ее карательная машина НКВД уже запущена полным ходом.
Здесь, в аду, можно было просто сидеть и думать о том, как бездарно и нелепо закончилась ее жизнь. Как все разрушилось — словно по мановению волшебной палочки, и никому она не нужна, а потому ее никто не спасет…
При этом Зине страшно хотелось, чтобы кто-то пришел и спас ее от этого ужаса. Чтобы произошло чудо — ну хоть в самый последний момент! Чтобы отворилась дверь и кто-то вошел — и увел ее отсюда. Понимая, что это сказка, что ничего такого не может произойти, Зина тем не менее не могла отвести глаз от страшной металлической двери.
Она знала, что никто не придет. И нет таких сил, которые могут спасти и уберечь ее от ада…
Время текло, как волны реки. В этих волнах проплывала вся ее жизнь, похожая на разбитое зеркало. Но в этом движении все же был хаос. Только Зина хотела ухватиться за какой-то важный, как она считала, осколок, вытянуть его к себе, как он тут же исчезал в мутных быстро текущих водах, и на поверхности не оставалось ничего, кроме ненужного мусора… Потом она пыталась ухватиться за другой — и с тем же успехом… Третий, четвертый, пятый… Сколько их было, она не могла сосчитать…
Так, в мареве, она здесь и сидела. Сколько прошло времени, Зина не знала. Глаза ее, ослепленные резким переходом от тьмы к свету, слепли, словно глаза совы.
Сколько же времени она здесь? Этот вопрос сначала мучил ее, а потом куда-то исчез, словно растворился, как и зеркальные осколки воспоминаний… Иногда ей казалось, что не прошло и часа, а затем — что она сидит здесь слишком долго, возможно, год.
О том, что она сидит здесь уже действительно долго, говорили Зине спазмы желудка: она вдруг стала испытывать острое чувство голода, ведь она не ела очень давно.
Но, очевидно, в аду еда была не положена. Никто не собирался ее кормить. И оставалось только менять положение тела на жесткой койке — то садиться, обхватывая руками колени, то ложиться пластом, то вскакивать, ворочаясь на неудобной поверхности, как на раскаленной сковороде…
Постепенно мысли Зины стали вращаться в каком-то хаосе, и она вдруг поняла, как это: сойти с ума. Очевидно, свести с ума узника и было целью тех, кто запирал его в этой камере. Тогда, твердя про себя: «Не дождетесь!», Зина начинала кричать, хохотать, громко петь… А потом вдруг замолкала и тихо плакала, пугаясь этих жутких порывов, и прекрасно понимая, что если она еще не во власти безумия, то уже достаточно близко к нему…
И она принималась считать вслух, но тут же замолкала, потому что это тоже казалось ей страшным. А чувство страха ее не покинуло, что означало: что-то человеческое все-таки остается в ее жизни. Несмотря ни на что…
Так происходило долго. Очень долго. Поэтому когда вдруг с громким стуком открылась железная дверь камеры, Зина в первый момент восприняла это как мираж.
Но это была реальность — на пороге стоял вооруженный солдат в форме внутренних войск НКВД.
— Выходи! — грубо скомандовал он. — Пошла, быстро! Кому сказал!
Тело Зины повиновалось ей с трудом. Еле двигаясь, она сползла с койки, босыми ногами ступила на ледяной пол и громко застонала — не столько от холода, сколько от того, что застоявшаяся кровь прилила к ногам и она испытала жуткую боль. Затем кое-как Зина проковыляла к выходу. Солдат посторонился. Лицо его было мертвым. Внезапно ей показалось, что он ее ударит, и она отшатнулась. Но солдат просто смотрел мимо…
Они шли долго. Поворачивали в коридоры, поднимались по лестницам, снова спускались в какие-то переходы. Сознание Зины было смутным, поэтому дорогу она даже не старалась запомнить. Наконец солдат толкнул какую-то дверь и больно ударил Зину в плечо. Она вошла, едва не споткнувшись о порог.
Комната представляла собой обычный канцелярский кабинет. Два окна на широкой стене ослепили ее солнечным светом. Между окнами стоял стол с такими же обычными канцелярскими приборами, как в любом советском учреждении. Посередине комнаты перед столом стоял стул. Тоже самый обыкновенный, но Зине почему-то показалось непонятным и странным, почему он выставлен посередине комнаты…
Она подошла совсем близко к стулу и застыла, не зная, как поступить. Ноги ныли от боли. Из-за стола поднялся коренастый толстомордый офицер в форме НКВД. Ничего не понимая в знаках различия, Зина не смогла понять его звания. Лицо у него было широким. В желтоватую нездоровую кожу были глубоко всажены маленькие глаза с неприятным выражением — смесь зависти и обиды. А под глазами пролегли глубокие морщины — красный сигнал светофора, предупреждающий о проблемах с почками и с алкоголем.
Под морщинами выступал маленький, лишенный губ рот, надутый, как у капризного и избалованного ребенка. У офицера была какая-то отталкивающая внешность — очень довольного собой неумного человека, который ни в чем не привык считаться с окружающими. При виде Зины он запрокинул голову и громко вульгарно отрывисто хохотнул.
— Ха! Ха! Ха! — Он выплевывал эти звуки с той резкостью, с которой пулемет выплевывает патроны. — Совсем как сова! Сшибли с дерева!..
Это было так нелепо, что Зина растерялась. Все это показалось ей даже странным. Но потом она поняла, что такое поведение было нормальным. Этот человек просто не привык считаться с окружающими, и ему было глубоко наплевать на то, что о нем думают.
