Приходя в себя, люди говорили о страшных пытках. В тесных, переполненных камерах шепотом передавали подробности.
Возвращаясь к жизни после чудовищных издевательств и избиений, он слушал чужие рассказы, буквально впитывал в себя.
Он слушал, как людям под ногти загоняли булавки, отбивали пальцы дверьми, сажали в так называемые «салотопки» — карцеры, где поддерживали очень высокую температуру. Пытали заключенных и в бочках с холодной, буквально ледяной водой.
Свидетельств о том, что кто-либо выдерживал нечеловеческие мучения, практически не существовало. Рано или поздно сдавались все. Физическим мукам предпочитали расстрел.
В тюрьме ломали всех, даже бывших военных. Однажды к ним в камеру попал генерал. Человек большого мужества, через трое суток он сошел с ума. Когда после очередного допроса у следователя его вернули в камеру, он начал выть и лаять по-собачьи. Говорили о том, что его направили на принудительное лечение в психиатрическую больницу. Но все знали, что психиатрическая больница мало чем отличается от тюрьмы.
В камере надолго не задерживались. Иногда человек исчезал через два дня, самый долгий случай составлял неделю. Он один задержался в камере больше чем на 10 дней.
Позже, уже через две недели нечеловеческих издевательств, он узнал, что место, куда он попал, называлось пыточной тюрьмой. Сюда специально отправляли самых сложных заключенных, чтобы получить от них признание.
Однажды в камеру к ним попал бывший чекист. Его бросили на нары почти рядом, и он успел с ним сдружиться. Может, из уважения к былым заслугам, а может, потому, что когда-то он был точно таким же, как и те, кто его избивал, пытали его меньше остальных. И он всегда возвращался с допроса на своих ногах.
— Здесь никто не задержится, — говорил он, — получат признания — и отправят дальше, по этапу. Это временное место, перевалочный пункт. На самом деле впереди гораздо страшней.
— Куда отправят? Что может быть страшней? — не понял он.
— Страшней то, что вас всех даже в лагеря не отправят. Только в другое место…
— Какое? — не унимался он, несмотря на вечно преследующую его боль.
— Лагерь на шестом километре Овидиопольской дороги, — ответил чекист, — это секретное место, о нем мало кто знает. Его построили всего несколько месяцев назад. Я видел. Все знаю.
— И что там происходит, в этом лагере? — он затаил дыхание.
— Расход.
— Что это? — не понял он.
— Место, где всех стреляют. Там для этого специальные бараки построены. А потом — закопают во рву.
— Как такое может быть?
— Глупый вопрос! — хмыкнул бывший следователь. — Если построено — значит, может. Там стреляют. Всех. Но есть одна вещь… Ты мне понравился, потому могу сказать. Ты как-то отличаешься от всех. Так вот: жаль, что туда попадают одни доходяги. После допросов уже все теряют человеческий облик. А ведь на самом деле из этого лагеря очень легко сбежать.
— Сбежать? — Он не поверил своим ушам.
— Да. Там в одном месте пролом в стене есть. Со стороны одной из вышек, справа. Я знаю. Я сам его сделал. И если нас отвезут туда, вместе мы и сбежим. Я тебя выведу.
— Сбежать, может, и возможно. А дальше куда? Вокруг голая степь!
— В том-то и дело, что нет! Все думают, что голая степь, через нее не уйти, потому даже и не пытаются. А на самом деле там есть поселок! Небольшое село за озерком, через степь. Если дойти до села, можно там достать одежду и выбраться. Только знать надо, куда идти. Я тебе покажу.
— И неужели можно сбежать? — усомнился он.
— Можно. Только никто не знает.
— Зачем ты мне сказал?
— Ты стойкий. Все говорят, что ты как заколдованный… Столько перенес, а не сдался. Я сам такой… Если бежать, то вместе. Ты сильный, ну и я — тоже.
— Что ж ты к своим-то попал?
— Так уж вышло, — чекист отвернулся. — Слышал, как говорят в народе? От тюрьмы да от сумы… Выходит, справедливо это. А за справедливость не грех и пострадать.
— Вот так? Пострадать — вот так? — едва не выкрикнул он.
— Нет, конечно. Я не думал, что… В общем, это не важно. Я когда таким был, думал, что поступаю честно, по совести. Они ведь враги! Они подрывают советский строй, всем хотят зла! Они враги своего собственного народа! А теперь, когда сам стал врагом… Теперь я уже не думаю, что поступал по совести. Вообще не знал, что она у меня есть. Теперь придется как-то жить с этим. Если, конечно, придется.
И это было верно. В тюрьме никто не знал, сколько еще проживет. После допроса, когда в камеру выбрасывали разбитые, окровавленные тела, в которых часто нельзя было узнать человека, никто не знал, дотянет ли этот несчастный до рассвета, или утром из камеры вынесут уже остывший труп.
Это случалось каждой ночью, кто-то обязательно не доживал до утра.
Это было к концу первого месяца, проведенного в тюремных застенках. Однажды ночью всех в камере разбудил странный рев мотора, буквально за стеной. Это было так странно, что с мест вскочили даже те, кто всегда спал крепче остальных.
Поднялся и он. Окон в камере не было, оставалось только прислушиваться к звукам, которые так отчетливо проникали через каменную кладку. Ничего подобного раньше не было.
— Автомобили какие-то пригнали! Сволочам в форме пополнение прибыло… может, нас переведут в другую тюрьму… Или выпустят всех. Ага, размечтались. Выпустят к ядреней фене… — Камера вмиг наполнилась голосами, обсуждались самые разные варианты.
Случайно, он и сам не понял как, но он вдруг увидел, что сосед-чекист, приподнявшись на своих деревянных нарах, вдруг стал быстро-быстро креститься дрожащими руками. Лицо его стало белым как мел, а в расширенных зрачках появилось выражение ужаса.
Он тихонько отошел от остальных и присел на его нары.
— Что случилось? Тебе плохо?
— Значит, это сделают здесь…
— Что сделают?
— Тюрьма переполнена. Решили освободить.
— Ты о чем?
— Машина смерти. Ее пригнали сюда.
— Машина смерти? — у него перехватило дыхание.
— Оставь меня! Ты не понимаешь…
— Расскажи.
— Нет! — Голос чекиста буквально сорвался на истерику. Он прекратил расспрашивать, понимая, что его несчастный товарищ едва удерживается на той тонкой черте, которая отделяет разум от сплошного безумия.
На следующее утро — вернее, еще до рассвета, дверь камеры распахнулась. На пороге появился один из следователей и двое солдат, вооруженных винтовками. Следователь зачитал список из восьми фамилий. Среди них не было ни его, ни бывшего чекиста. Люди построились. Их вывели в коридор. На их лицах было нечто похожее на бодрость — любая перемена в их положении считалась плюсом. И любое движение в сторону, противоположную камере, автоматически считалось надеждой, как бы абсурдна и жалка она ни была.
