Составы «троек» были приведены в форму таблиц для каждого региона. В первой колонке указывались фамилия и инициалы председателей и членов «троек». Во второй — должность на момент включения в «тройку». В третьей — ссылка на решение о включении в состав «тройки» и его дата.
Составы «троек» изменялись постоянно. Рядом с измененными составами шли указания на решения Политбюро ЦК ВКП(б). Решения давались в принятой для этого типа документа нумерации: указан индекс «П», означающий, что это решение Политбюро, и дробь, в числителе которой — номер протокола, а в знаменателе — номер пункта этого протокола.
Помимо Политбюро, решения принимались и от имени НКВД СССР. В этом случае указывался номер исходящей шифротелеграммы (ш/т) и ее дата. В четвертой колонке приводились ссылки на решения об исключении из состава «тройки» или указана дата освобождения от должности или ареста, если формального решения об освобождении от обязанностей члена «тройки» не принималось.
Члены «троек» точно так же подвергались репрессиям и приговаривались на общих основаниях. «Тройки» никогда не оправдывали заключенных и не имели права отпустить арестованного на свободу. Приговор по отправке в лагерь или тюрьму проверялся очень тщательно, и из-за его мягкости всю «тройку» могли репрессировать. Поэтому предпочитали приговаривать к расстрелу — расстрельные приговоры поощрялись.
Решения «тройки» оформлялись протоколом по всем арестованным сразу. Протокол выглядел так: фамилия, имя и отчество арестованного, год его рождения и место, наименование подразделения, которое вело дело, краткое изложение вины (диверсионная деятельность, вредительство, незаконное проникновение в советскую организацию, эсер, сектант, лживый анекдот, сотрудничество с иностранной разведкой, организация теракта). Справа, за чертой — приговор. Буква Р — расстрелять.
Никаких указаний на статьи Уголовного кодекса не было.
Существовала также Всесоюзная «двойка», которая занималась только очень серьезными «шпионскими делами». «Двойка» состояла из наркома внутренних дел Ежова и прокурора СССР Вышинского. На рассмотрение «двойки» дела отправлялись только в экстренных случаях. Со всем остальными «тройки» справлялись самостоятельно.
— Сверху в Одесскую область спущен специальный план, — завершил свой рассказ Асмолов, который Зина выслушала в страшном молчании, — к концу 1937 года Одесская область обязана задержать четыре с половиной тысячи врагов народа, из них приговор по первой категории — это расстрел — должны получить не меньше двух тысяч человек. В отделах НКВД разворачивается настоящее соцсоревнование. Вчера наркому Ежову было отправлено специальное письмо с просьбой увеличить план по арестам на полторы тысячи человек. Это 5500… Эти полторы тысячи тоже будут подлежать первой категории.
ГЛАВА 20
Одесса, шестой километр
Овидиопольской дороги,
конец мая 1937 года
Ехали долго. Автозак был набит до отказа. Людей утрамбовали так, что они могли только стоять. Это было мучительно больно — стоять, когда со всех сторон сдавливали твое и без того истерзанное тело, на котором уже не оставалось ни нервов, ни кожи. Сдавливали не потому, что хотели причинить боль, а потому, что слишком многих должны были отвезти в это страшное место. Он прекрасно знал, что их везут убивать.
Когда завелся мотор, когда рев мощного двигателя чудовищным металлическим рывком врезался в барабанные перепонки, именно тогда он почувствовал, впервые испытал нечто вроде облегчения. Он все ждал, что вслед за этим ревом в автозак запустят газ, и придет смерть. Но смерть не пришла. Вместо смерти, когда автомобиль затрясло по ухабам, снова пришло уже полузабытое ощущение боли, потому что тела других заключенных врезались в него со всех сторон. Отовсюду неслись стоны, всхлипы — все были истерзаны не меньше него.
У стоящего напротив него мальчишки — нет, не стоящего, а прижатого к нему вплотную, не было глаз. Ему было не больше семнадцати, но от горя и боли он стал взрослым, зрелым мужчиной, уже успевшим почувствовать дыхание смерти.
Он не знал, что с ним делали, с этим ребенком, и какую вину он совершил в свои 17 лет, но вместо глаз на его лице чернели багровые впадины с обнаженными белесоватыми венами, запекшиеся, чудовищные глазницы ада, сквозь которые на них всех смотрела их собственная судьба.
И когда старый автомобиль трясся и заворачивал вдоль каких-то ухабов, он вдруг понял, что их везут не для того, чтобы задавить газом по дороге, а для того, чтобы расстрелять.
Паники не было. После долгих дней и недель страданий любая перемена в жизни заключенных внушала некое подобие оптимизма. Любая перемена, пусть даже путешествие в вонючем и тесном автозаке к цели, о которой никто не знал. А потому все молчали, вели себя довольно спокойно, экономили каждую крупицу оставшихся сил на один лишний вздох, на то, чтобы хотя бы доехать до конца. Кто знает, о чем думали эти люди, в которых больше не было ничего человеческого.
Это было самым страшным, что происходило в заключении: пытки убивали способность быть людьми, не оставляя ничего, кроме примитивных жизненных инстинктов, которые теперь, в силу своей недоступности, начинали казаться желанными целями. Такие обыкновенные вещи, которых не замечает человек, живущий в обыкновенном мире, — сон, еда, вода, возможность сходить в туалет, душ, становились для них самым драгоценным и важным, потому, что их отнимали, они были недостижимы. Так превращали людей в животных. Кроме этого, людям причиняли боль.
Вечная боль, всегда и везде. Не оставалось сил ни на что, кроме обрывистого, короткого вздоха. Поэтому и было спокойствие — мертвящее спокойствие полутрупов, перевозимых в автозаке, как стадо животных. Поэтому и молчали, не догадываясь о конечной цели этого пути — из одной тюрьмы в другую. Он знал.
Он ясно видел и понимал конечную цель. Перед ним все время вставало лицо человека, которого больше не было в его жизни, — лицо чекиста, единственного друга из этих страшных застенков. Чекист был мертв, труп его убрали из камеры, а упоминания о нем — из окружающей жизни. Но он прекрасно помнил его последние слова: лагерь на шестом километре Овидиопольской дороги, место, куда везут убивать.
Их везли убивать. Это означало, что никто из них не проживет больше двух суток. Все они были приговорены к расстрелу, и приговор был подписан. А через время — будет приведет в исполнение. Ему хотелось кричать об этом, но его терзала страшная мысль. После того, что прошли эти люди, после того, что с ними сделали и продолжали делать каждый день в застенках пыточной тюрьмы, смерть станет подарком, немыслимым облегчением. А раз так, не надо отбирать их покой. Пусть так, спокойно войдут в небо, где навсегда избавятся от страха, унижения и боли, больше никогда не думая о том, что страшней.
Сам он не боялся смерти. В последнее время с ним стали происходить какие-то странные перемены. У него появилась обостренная чувствительность — он мог почуять любой запах на расстоянии даже нескольких километров, и в первое время это его ужасало.
